Можно вообразить горчайшую усмешку Марины Ивановны по поводу этакого посмертного «ведения» ее участи и судьбы, но ныне оно уже стало реальностью факта и необъемлемой частью современной русской науки о путях-перепутьях литературы. Сбылось по слову: ее «стихам, как драгоценным винам», настал свой черед.

Кинга напечатана в Америке, в издательстве «Antiqvari” (Orange, Connecticut, USA, 1993) и до нас дошла лишь в считанном количестве экземпляров. Это тем более досадно, что она достойна не только откликов и рецензий, но и издания на родине одного из крупнейших русских поэтов.

Горчаков – удивительный литературовед. Это понимаешь, как только соприкасаешься с текстами его книги, будь то скрупулезные – без тени нудного педантизма! – разборы отдельных ранних и поздних стихов Цветаевой или тончайшие анализы запредельно-таинственных состояний творца – запрятанных, растворенных, сокрытых в глубинах стихотворных строк… Он – как бы открывает и берет на вооружение особый метод постижения поэзии – не просто бесконечно далекий от рассудочно-степенного самодовольного академизма, но вводящий читателя в святая святых творчества как такового, - не в “материал анализа”, не в “структуры формально-выразительных решений и концепций”, но погружающий в самую душу поэта, ибо именно тайные хранилища поэтического сознания постигает он ради понимания творца как явления.

Нечто подобное – методологически присуще принципам исследования многих наших корифеев – Тынянова, Бахтина, Андроникова, но, мне кажется, почти никогда до Горчакова событие встречи писательского духа с душой аналитика-биографа-текстолога не носило такого до боли тесного, слиянно-близкого, как бы интимно-родственного характера. И это – при высочайшем, непревзойденном такте в обращении к беззащитной личности той, о ком пишет исследователь.

При необычной эмоциональной насыщенности всей книги, похожей на любовное письмо в вечность, в сферы миров иных, где обретается бесприютная душа Марины, это и подлинная живая наука, где каждая посылка подкреплена и доказана текстами, сопоставлениями, догадками.

Писать о Цветаевой – не однобоко, не уплощенно, не ограниченно-усеченно – согласно земным понятиям, - невероятно трудно; адекватно ее масштабам – почти невозможно. Но если всё же дерзать писать о ней, касаясь раскаленно-наэлектризованной души, ограненной в стихи, - то это мыслимо и допустимо, думается, лишь при непременном условии вот такого феноменального проникновения в макрокосм грандиозной, неслыханной по мощи космизма поэтической, человеческой, женской Сущности, кою была на этой земле Марина Цветаева. О, это не всем, далеко не всем по плечу!

Она - не вмещалась! Не вмещалась почти с рождения. /…/

Наверное, это проклятие неба – родиться на свет и быть столь громадным, столь странным здесь, несуразным куском иной, звездной материи, созданием, несравнимым ни с кем по силе чувства жизни, чтоб ни во что не вмещаться и из всего выпадать, чтобы всё в мире было не впору, не по размеру, чтобы мир жал, как туфля меньшего размера. И это свойство ее, эту неразрешимую – лишь одной смертью, лишь в единении с Сущим и Безначальным разрешимую! – драму мирочувствия Цветаевой – как черту ее главную, всеразъясняющую – с поразительной тонкостью и убедительностью, исследуя от первоистоков, поднимает, рассматривает и показывает нам как форменное чудо мира, Генрих Горчаков.

Здесь – истинная причина и предопределенность самоубийства, здесь разгадка коротких взлетов и взрывов ее недолгих романов, здесь корень и стержень всех ее начал, и без Вергилия- Горчакова, ведущего нас по этому Аду и Раю цветаевской души, - мы бы не знали, не понимали и не любили ее так, как знаем и любим теперь. Такие, как она, изначально, от рождения несовместимы со здешним жизнеукладом, в утеснении духа они не живут долго и отлетают почти всегда рано и внезапно, и в самой смерти их почти всегда – тайна, переходящая в легенды.

Работа Горчакова – а это прекрасная литература – как и сама главная героиня ее, не укладывается, не вмещается в оценочный ранжир панельно-блочного литературоведения, тут всё на иных законах и атомах, и потому – с такими книгами живут, как с частью самих себя. Но таких книг мало – ибо пишутся они не головой и не рукой. Сердцем пишутся. Кровью сердца. Судьбой.

P.S. Тут недавно одно бойкое женское перышко на страницах газеты, что «без гнева и пристрастья», пристрастно и больно кольнуло на бегу Горчакова, вздумавши учить его хорошим литературным манерам: обвинило только что не в скабрезности, в… неподобающем-де вольном тоне по отношению к Марине Ивановне. Писк и укус комарика, конечно, не страшны – да вот вопрос: откуда желчь да кривда? Иль нынешние критикессы напрочь не умеют читать? Иль души их чего-то не вмещают? Иль невдомек им, что Генрих Горчаков в доме души Марины Цветаевой – свой, что он не званый, а избранный. Как рука поднялась так простодушно оболгать воистину целомудренный, благоговейно-любовный текст? Легко, однако же, забывается порой иными: что можно Юпитеру, то нельзя быку. Неплохо бы и помнить.

Феликс Ветров

Назад