|
|
|
|
|
|
|
Ведущий рубрики «Наследие России»
ХОТЕЛОСЬ БЫ ВСЕХ ПОИМЕННО НАЗВАТЬ
ВМЕСТО РЕКВИЕМА День памяти жертв… Разыграются, наверное, в этот день колокола по России… Если на каждую душу только по одной секунде, то звонить этому колоколу года полтора беспрерывно… Цифра страшная. Но до сих пор нам до конца неведомая. Сатанинской руки дело. Но я хочу поведать только о капле одной в этом море бескрайнем… Литературный институт Союза писателей, что примостился на Тверском бульваре. В нем я и полных двух лет не провел: с конца 1942-го и с захватом начала 44-го.В эти годы в нем на все курсы – до ста человек, больше вряд ли будет. И из этого числа студентов десятую часть – десять процентов! (это те, о которых мне известно) – зацепило этой дьявольской сетью. Но до сих пор о них никакими летописцами не рассказано. Мы больше любим мифы, чем правду. Правда не так красочна, не так занимательна. А главное, правда не так удобна для нашего самооправдания… Миф первый. О единстве всего народа. Все как один – не знали… верили… любили… молчали. Нет, не все не знали, не все верили, не все молчали. Свободомыслие не умирало никогда. Под победные фанфары, утверждавшие построение рая на земле, оно вспыхивало редкими огоньками, и, хотя ни одному не давали разгореться, - истребить его до коцна не удавалось. Первой ласточкой в Литинституте было дело Аркадия Белинкова – двадцатидвухлетнего студента-дипломника, спустя десятилетия известного историка литературы и писателя. Обращаясь к Алексею Толстому с просьбой спасти сына, его мать писала: …с десятилетнего возраста является постельным больным (паратенис всех мыщц и клапанов сердца) и годами не вставал с постели. Это обрекло его на многолетнюю жизнь среди книг и раннюю мудрость. Индивидуалист, солипсист, формалист, воспитанный на литературе начала ХХ века, он рано не принял ни соцреалистической действительности, ни идей, ее вдохновлявших. Не хочу я иным быть в тягостную пору пролетарской диктатуры.Он чувствовал себя внутренним эмигрантом: Мы тайно живем в России…Да, Аркадий не был патриотом соввласти. Он ее не любил. И тогда уже ясно видел, что наш режим – это режим тирании, о чем сейчас говорят все «умники», в том числе и те, которые тогда гневно осуждали Белинкова… Шла великая война. Но это было время и великих стукачей. Родина берегла своих стукачей – она освобождала их от армии, от трудфронта, избавляла от трудностей быта. На сто студентов нашего института было, наверное, не менее десяти стукачей, не считая добровольцев-патриотов, кричавших:
Студенты Литинститута были, конечно, почти на сто процентов здоровым советским коллективом. Ну что там гнилая кучка склонных к эстетству и формализму, поддавшихся тлетворному влиянию Запада! Но почему-то смертельно боялись, что эта кучка вмиг разложит весь здоровый коллектив… «Большая литература», отражением которой жил наш Литинститут, иногда вдруг позволяла себе вольные шутки – то Лебедев-Кумач в клубе писателей заметит что-то о проглянувшей неопрятной роже Пуришкевича, то Асеев испугается за будущность поколения, которое вырастет, глядя на лезвие ножа, то Сельвинский подымет здравицу «за всех учителей своих от Пушкина до Пастернака»… И особенно роковую роль сыграло то, что панферовский «Октябрь» осенью 1943 года начал печатать повесть Зощенко «Перед восходом солнца» – о рефлексирующем интеллигенте, пытающемся в глубинах детства отыскать корни своего подсознания. На миг показалось, что открылась отдушина для литературных исканий, свободных от пафоса социалистического патриотизма. Аркадий, который, может быть, единственный из всех студентов жил по-настоящему интересами литературы, не только позволил себе читать открыто свой роман «Черновик чувств», но и готовил его в качестве дипломной работы. Роман был, конечно, не антисоветский: эстетский, построенный на причудливых метафорах, лишенный призывов к трудовому энтузиазму и густо замешанный на тоске неприятия… Аркадию удалось расшевелить болотную жизнь института. Другие студенты тоже стали выступать с произведениями, далекими от казенного патриотизма. Нормальная литературная жизнь должна протекать в направлениях, школах, кружках, манифестах, а не в Союзе писателей. И Аркадий объявил о создании необарокко, которое должно было прийти на смену советскому классицизму. К нему примкнули еще четверо: Боря Штейн, Надя Рашеева, Жора Ингал и Борис Привалов – ядро, так сказать, вольнолюбивого движения, на которое обрушится молот репрессий. Собственно, «движение» – это сказано слишком громко… Хорошо отлаженная репрессивная машина с ее армией стукачей не давала брожению вызреть в форму какого-либо движения – подрезала на корню. Аркадий понимал безнадежность открытых выступлений, но сдерживаться в одних лишь рамках эстетизма ему было трудно – всё в нем слишком кипело… Можно сказать, Аркадия долго терпели. Но вот в «большой литературе» разразился ряд скандалов. Внезапно обрушились на восхищавшее нас стихотворение Сельвинского «России». Люблю, Россия, птиц твоих/ Грачей, разумных как крестьяне… Особенно досталось Зощенко: идет война, а он занят самокопанием. Представьте бойца перед атакой – чему его может научить Зощенко? Ковыряться в своей душе?… Должно быть, логичное рассуждение. Правда, не совсем была ясна связь атаки, скажем, с лекциями по марксизму, которые мы здесь слушали… Печатание повести Зощенко оборвалось на полуслове. Гром в «большой литературе» отозвался эхом в Литинституте. Судьба Аркадия была предрешена, и 29-го января 1944 года он был арестован. Восемь лет по решению ОСО за антисоветскую агитацию – лагеря – второй лагерный срок… В 1956 году на волне борьбы с культом личности Аркадия вернули из лагеря. Он успел прославить свое имя книгой о Юрии Тынянове, пытался выпустить книгу об Олеше, но, затравленный продажными писаками, бежал на Запад в 1968 году, стал невозвращенцем и в 1970 году умер в Америке от стародавней сердечной болезни. Никогда не ожидал, что арест Белинкова вызовет столько довольных улыбок, всеобщее равнодушие и бравурную песенку: Здесь родилося новое барокко, / И здесь его со скрипом погребли…Удушливая атмосфера опять заполонила все пространство, рождала в душе безысходное отчаяние и в то же время желание противостоять этому удушью… Следующим оказался я. Но уже с предварительной обработкой на собраниях, с исключением из комсомола и из института. Руководитель Союза писателей от ЦК Д.Поликарпов устроил дирекции института разнос:
17-го апреля 1944 года я был арестован и получил восемь лет за антисоветскую агитацию и намерение создать антисоветскую группу. Сиблаг – колымский Берлаг – бессрочная ссылка на Колыме… И только в 1963 году – реабилитация. «Вещественные доказательства» моих преступлений: мой диплом – роман «Одиннадцатое сомнение», социально-политический очерк, дневники – КГБ мне вернуло в мае 1990 года. Читаю в этих дневниках пятидесятилетней давности: Ингал – симпатичный паренек. У него очень неприятная болезнь - воспаление желез. Нужны жиры. Болезнь еще далеко не прошла, а скоро вторая зима, еще страшнее первой…Был он хрупким, нежным, наивно-романтичным… К лагерным условиям приспособиться, видно, не смог и погиб где-то в карагандинских лагерях. Малоправдоподобный, на мой взгляд, миф о его смерти приведен в «Архипелаге» Солженицына. Жора писал бесконечный роман о Клоде Дебюсси и на вопрос, почему он избрал такую тему, отвечал: Я ничего не смыслю в музыке, и мне очень хочется проникнуть в тайну чужой природы – в тайну этого чуда. Может, мне будет тогда легче разобраться в своей природе… Уже после нас за несданные хвосты Жору перевели со второго курса на первый, где провели громкое комсомольское собрание. Секретарь комитета комсомола института Гриша Левин, который раньше громил меня за мои «сомнения», громил в стенгазете в статье «Дохлая ржа» (вся газета и состояла из этой статьи) Тамару Лихоталь за стихи о Боге («Бог есть, но почему он такой злой, я не знаю…») – теперь пламенно требовал исключить Ингала за его формалистический роман и из комсомола, и из института. Но первокурсники пожалели наивно-благородного Жору, возроптали против Левина и постановили: за роман объявить строгий выговор, но в институте оставить – за талантливость. Но «тайные охранители» дотянулись и до него, и в январе 1945-го Жору арестовали. Он получил восемь лет по статье 58, пункт Х, часть 2-я, и пункт 11. Все необарокканцы по делу Белинкова были выделены в особое судопроизводство. В разное время они были арестованы, и судьбы их оказались сломленными. За исключением Бориса Привалова, который не только не был арестован, но и вполне преуспел в советской литературе вплоть до того, что стал соавтором романов самого Рашидова. Боря Штейн – русский дворянин, с тонкими чертами лица, в очках, немного постарше меня. Человек он неглупый и со вкусом, но оставшихся сил у него хватило лишь на то, чтобы быть штатным рецензентом Литературной консультации. Наде Рашеевой родиться бы в начале века, быть хозяйкой салона, где велись бы разговоры о новом искусстве, а наряду с этим о новейших суевериях и мистических загадках… Она была умница, к двадцати годам заканчивала институт, писала талантливую работу о Блоке и была несостоявшейся красавицей–наядой с зелеными глазами, над которой зло посмеялась судьба. Она тяжело болела, нужны были операция и долгое лечение, но помешала война, и она осталась хромой. Надя рано потеряла родителей и, вернувшись из лагеря, была совсем одна, жила неустроенно… Она выпустила какую-то книгу в ЖЗЛ, но, в основном, занималась литературной поденщиной и даже была литературным «негром». Увы, бедняжка долго не прожила. Неизвестно, сохранилось ли что из ее рукописей… В Мариинских лагерях я встретил еще двух студентов с младшего курса – Леню Савичева и Сережу Козлова-Куманского. Их арестовали уже после меня, но в лагерь они попали раньше. Встреча наша была короткой, в 48-м году пребывание их в лагере было еще благополучным, но о дальнейшей их судьбе ничего так и не смог узнать. По слухам, Леня из лагерей возвратился, но кончил, как издавна на Руси кончали забубенные головушки… В октябре 1944 года был арестован за принадлежность к антисоветской группе совсем молоденький – семнадцатилетний – Боря Пузис. Пробыл он в лагере недолго, после освобождения поменял профессию – стал врачом, но все-таки вернулся к литературе, и теперь известен как писатель Володин. Как видим, органы всё время следили за брожением, но не спешили его разом вырубить под корень – оставляли на расплод… Помню, стал появляться у нас в институте молодой Эмка Мандель – будущий поэт Наум Коржавин. Глаза у него горели. Он говорил: Стихи писать – не бояться кровь портить. Третьего не дано.За свои стихи он и тогда рисковал своей кровью. Он писал о том, как по стране рыскал «черный ворон», «чужих хватая и своих» за малейшее слово недовольства. А кто бывает недоволен:Свои стихи он читал открыто, не таясь, и, конечно, они известны были где надо… Но арестовали его лишь в конце сороковых, отправив в ссылку. Последним из тех, о ком я знаю, был арестован Платон Набоков. Он пришел в институт после фронта, был ранен. Арестовали его в феврале 1951 года за участие в антисоветской группе. Он – член литературного объединения «Возвращение», недавно его приняли в Союз писателей. О Литинституте порой появлялись воспоминания, даже целые юбилейные сборники – и всё о патриотизме… О неугасимом крамольном вольномыслии не вспомнил никто. Поэтому я счел своим долгом помянуть и живых, и мертвых – всех поименно. |
 |
 |
|
|
 |
|||
