Сорок семь лет отделяют меня сегодняшнего от двадцатитрехлетнего наивного и растерянного юноши, который совершенно не знает, что он может и что его ожидает, и который имеет только твердую убежденность в том, чего он хочет.

Всего семь месяцев, приходящихся на вторую половину военного сорок второго года, наверное, самого тяжелого года Отечественной войны – охватывает дневник молодого человека.

Дневник молодости – совсем не уникальная вещь. Но одно дело, когда он сопровождает каждый твой следующий шаг в завтра и ведет твою память,подобно олимпийскому огню, передаваемому от одного факела к другому, и совсем другое дело, когда он – совершенно забытый и уничтоженный – внезапно возвращается к тебе через пятьдесят лет…

Это уже не твой дневник – это документ эпохи. Он так же не принадлежит тебе, как и любому другому. И единственное твое право, пожалуй, выступить необходимым комментатором этого документа.

Прежде начнем с экспозиции, лежащей за пределами этого дневника.

Квартира,в которой мы жили в то время вдвоем с матерью, довольно неплохая и по нынешним временам,расположена на втором этаже четырехэтажного кирпичного дома постройки 27-го года в маленьком Троилинском переулочке в конце Арбата возле Смоленской площади. /…/

Квартира вся дышала катастрофой – к семейной добавился и ра-зор военного времени: центральное отопление не работало, вместо него в маленькой комнате стояла железная печурка с длинной трубой, выведенной в форточку; газ, в основном, работал ночью, ча-сто отключали свет, а телефон молчал… Стены были покрыты, по обычаю того времени, не обоями, а клеевой краской и хорошо, как и потолок, впитывали копоть…

Наша семья состояла из четырех человек. Отец, адвокат московской коллегии, по тогдашнему ЧКЗ – член коллегии защитников, в 38-м году был арестован и бесследно исчез,оставив по себе туманную надежду в странной формулировке приговора: «Десять лет без права переписки».

Семья осталась без кормильца и без перспектив на будущее.

Брат, старше меня на полтора года, ушел в ночь на 29-е июня добровольцем по какому-то коммунистическо-комсомольскому набору. Был ранен, после госпиталя переведен по специальности командиром взвода тяжелого инженерно-строительного батальона и в ноябре 41-го где-то под Истрой «пропал без вести», с одной стороны, сохраняя в нас такую же туманную надежду, а с другой – придавая матери странный статус матери пропавшего без вести…

Мама росла в доме деда и по сути была на его содержании, так как ее отец представлял собой тип мечтателя-прожектера, начисто лишенного всякой практической сметки. Дед ее был учителем частной гимназии, благодаря этому она училась в Мариинской гимназии и ее воспитывали «барышней», то есть не готовя ни к какой профессии, ни к трудностям жизни.

В описываемое время ей было сорок девять лет, она страдала комплексом разных болезней, нигде не работала, получала мизерную иждивенческую карточку и, не имея никакой специальности, не представляла, что сможет куда-либо устроиться, тем более имея статус жены «врага народа» и матери «пропавшего без вести».

После ареста отца она находилась в состоянии страшной депрессии. У нее ко всему опустились руки, и она совсем перестала поддерживать дом. Никакие увещевания, что если отец вернется, то надо, чтобы его встретил прочно стоящий дом, а не опустошенный тыл, на нее не действовали…

Наша семья не просто осиротела – она оказалась зачумленной. От нас отвернулись родные, знакомые, отвернулось государство.

Главные удары пришлись по моей судьбе, и я в полной мере познал, что значит быть зараженным социальным спидом.

Так случилось, что я был выбит из жизненной колеи в еще вполне мирные годы.

В восьмом классе я вдруг ощутил себя в безнадежном тупике. За мной потянулся шлейф хронических двоек по многим предметам. И дело было не только в моей запущенности,но и в том, что я утвердился в полной недоступности для моей бедной головы целого ряда учебных дисциплин /…/.

Школу я бросил, целый год болтался, и спасение ко мне пришло в виде курсов по подготовке к экстернату. Всю школьную программу мы начинали с азов, во мне возродилась уверенность в себе – все школьные премудрости оказались для меня очень легкими.

Но это были курсы для взрослых, людей работающих и семейных, и там я был вне своей среды…

Когда отца арестовали, мне оставалось несколько месяцев до окончания экстерната,и я решил не отклоняться от намеченной цели – от поступления на филологический факультет ИФЛИ. Правильно ли я тогда поступил – ответить однозначно не берусь и сейчас.

Конкурс был большой – человек восемь на место – и долгий, в девять предметов. /…/

Экзамены я сдал – из сорока пяти потеряв лишь один балл. Но в институт меня не приняли. Не пропустила, конечно, мандатная комиссия. Но формулировка отказа была вежливая: «Из-за отсутствия мест» дескать, понимай, что не прошел по конкурсу.

Другие неудачники, действительно не прошедшие по конкурсу,могли со своими результатами устраиваться в другие институты, вербовщики которых уже облепляли столы приемной нашего института.

Но когда я подходил к какому-нибудь вербовщику, встречавшему меня с улыбкой, то постепенно лицо его переставало улыбаться и длинно вытягивалось вслед за длинным столбцом оценок в выданной мне справке: «отлично», «отлично», «отлично»…

-Знаете, вы лучше придите завтра. Я уточню…

Я не стал забирать своих документов из института и решился на безумную борьбу – один на один – со всем государственным механизмом.

Письма, заявления, хождения…Сказывается быстро – делается долго. Пробовал я пристроиться и как-то по-другому: на курсы корректоров, на курсы библиотекарей… Тоже экзамены на «отлично» – и тоже не принимали.

В конце концов и на работу какую-то надо определяться… Но там отказывать было совсем легко – нет специальности. Буквально из милости – мать умолила – взяли учеником счетовода в контору га-стронома у нас во дворе.

Мы всё же были дети революционной волны, хотя она и откатывала уже назад…

Но чтобы это понять, нам надо было, прежде всего, перешагнуть через поколение наших отцов,которое плотной стеной стояло перед нами, загораживая обзор, и которое молча предавало нас, скрывая от нас ту тайну, которую сами уже давно поняли, давно прозрели и давно смирились, надеясь, видимо, на одно: авось пронесет…

Как ни удивительно, но свой бой с государственным механизмом я выиграл. И выиграл его потому, что ни одна из инстанций не решилась открыто признать, что сын за отца отвечает.

В ИФЛИ я проучился два года. /…/

Когда пришла война, я понял, что это моя война – то есть это та гроза, которая (после победы) должна была очистить воздух от нависшего над всеми страшного смрадного удушья…

В начале войны комсомольцев нашего института послали на строительство авиационного завода в районе бывшего Семеновского кла дбища. Я пошел с ними. В то же время вступил в комсомол. И в августе добровольцем ушел на фронт, скрыв свои очки, свой «белый билет».

Я попал в особые части, которые готовили для действий в немецком тылу. Недолгая спецподготовка под Москвой, в том числе прыжки с парашютом, недолгое пребывание на фронтовых участках, в том числе переход через линию фронта для выполнения глупейшего задания штаба Западного фронта – узнать, взят ли немцами город Гжатск (я шел пешком – а немцы двигались на машинах и танках).

Не буду расписывать, как я попал в руки немцев, как мне удалось обмануть их и уйти. Не буду расписывать, как при переходе обратно линии фронта попал в руки наших и как особист хотел во мне видеть вражеского лазутчика и готов был тут же пристрелить и т. д. О своем походе я письменно отчитался и удостоился похвалы.Не буду описывать открывшиеся мне картины растерянности нашего командования и его неумелости. Скажу только о том, что командование решило направить меня в партизанский отряд и предложило заполнить анкету, после чего, разумеется, меня отправили обратно в распоряжение военкомата «за невозможностью использовать»…

В Москву я вернулся на следующий день после знаменитой октябрьской паники 41-го года, инспирированной, безусловно, сверху.

Дома я узнал, что мать в этой страшной панике – от растерянности, от отчаяния, от того страха, владевшего москвичами, которые, выходя утром на улицу, с тревогой всматривались, стоит ли на посту на площади наш советский милиционер или уже немецкий солдат, уничтожила все мои бумаги, все мои рукописи, все наготовленные материалы… /…/

Не буду описывать также всех перипетий моего пребывания в запасных полках, иные из которых можно сравнить только с худшими лагерями зеков. В итоге я очутился в городе Горьком на военном заводе в составе рабочей колонны.Там меня пристроили даже в конторе – с гражданки ни за что бы не попал на военный завод, но тут обошлось без анкет. Хотя и в тепле, и не на пыльной работе, но киснуть в тылу в казарме мне не хотелось,я пошел на гарнизон ную комиссию, и она, удивляясь, какой черт загнал в армию абсолютно непригодного, списала меня подчистую.

В Москву я вернулся в разгар свирепой зимы 42-го года.Дома за стал картину удручающую. Центральное отопление время от времени выбывало из строя, и вот как-то забыли спустить воду, разорвало все трубы – в доме не только не было отопления, но и не было воды, отсутствовал газ, не было электричества… Мамин брат помог ей установить какую-то железную печурку, но трубу вывели в дымоход, который тянул плохо, а печь топили к тому же углем,и квартира наполнялась дымом и копотью (за трубами недоглядело,конечно, домоуправление, и, чувствуя свою вину, оно снабжало углем жильцов нашего дома). Лишь после моего приезда удалось достать еще труб и вывести тягу через форточку. Я стал раздобывать дрова, от которых, конечно, такой грязи уже не было.

Незадолго до ареста отца мама пошила дорогое пальто с шалевым воротником из котика, и в этом пальто она спускалась во двор в котельную за углем, набирала полный тазик и, чтобы легче было нести, прижимала его к груди…

Вот это роскошное пальто, почти еще новое, но всё засаленное черным углем, производило страшно трагичное впечатление – всего ужаса жизни, всей маминой беспомощности и растерянности,безнадежной ее депрессии… /…/

Демобилизовавшись – это был конец мая или начало июня, я всё еще не оставил своего стремления попасть на фронт. Именно на фронт, и чтобы мог действительно принести какую-то реальную пользу.

И я отправился в МК комсомола к Шелепину, который был секретарем МК по военным вопросам и который меня немного знал по ИФЛИ. Он и передал меня для решения вопроса инструктору МКСа Бельникову.

Тонкость была в том,чтобы не высунуться с двумя моментами: с анкетой и с «белым билетом». С анкетой вопрос так и не всплыл, а «белый билет» утаить не удалось: как я мог еще объяснить свои армейские шатания…

-Нам люди здесь тоже нужны.

И по указанию Шелепина меня направили Ответственным секретарем Президиума мосгорсовета Осоавиахима. Поначалу всё было хорошо, но потом по должности моей понадо-билось засекречивание – анкета ( а в анкетах я никогда не врал). Доложили Шелепину, тот только сказал: «А-а-а…» – и от меня отступился.

Вышибли меня с треском и по-подлому.Через несколько дней после заполнения анкеты у меня внезапно отобрали печать горсовета (она находилась в моем распоряжении), затем объявили выговор за чужую провинность и, наконец, уволили «По окончании испытатетельного срока…»

Как можно понять из дневника, у меня было и много других по-пыток как-то устроить свою судьбу./…/

Что же мне оставалось?… Из всех вариантов – только Литинститут. /…/

Грошовая стипендия, снабжение по карточкам еще более ухудшилось, мать всё еще не работала, я, в основном, крутился, чтоб где-то подшибить лишнюю копейку, лишний кусок хлеба или хотя бы полено дров. Помню, пилил дрова для столовой, для добычливой соседки, которая таким образом благотворительствовала мне,подряжался для какой-то торговой базы на аккордную бухгалтерскую ра боту, пару раз делал какие-то передачи для радио, у института однажды возникла идея порекомендовать меня секретарем или зав. редакцией какого-то журнала, но из этого ничего не вышло…

Ходил вечно голодный, вечно в напряженных поисках какого-то выхода, страшно усталый, и вот эта усталость, безусловно, сказалась на стилистике дневника…

Было не до учебы. /…/

Чувствуется по дневнику некая закрытость. Многое недоговаривается, не расшифровывается, не называются имена…

Это, конечно, примета времени.

И хотя дневник писался для себя – всё же безоговорочно не ис ключалось, что некое недремлющее око каким-нибудь ненароком взглянет на писаные страницы…

Хоть даже и дружеское…

Время приучило нас жить в раздвоенном сознании.

Москва
1990 г.

(«Судьбой наложенные цепи», с.146-155)