|
|
|
|
|
|
|
“Судьбой наложенные цепи” – книга вторая – продолжение книги “Л-1-105”.
Первую часть книги от второй отделяют всё те же полвека. Итогом горьких раздумий писателя о судьбе еврея и еврейства в современном мире является осознание необходимости единения евреев в поисках самоидентификации. В 1997 году документальному роману “Л-1-105” Союзом русскоязычных писателей Израиля присуждена первая премия за лучшее прозаическое произведение года.
РУКОПИСИ, ИЗВЛЕЧЕННЫЕ ИЗ АРХИВА КГБ
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
…и придут затерянные в стране АссирийскойИ объясняют наши мудрецы, что здесь Ассирия символизирует страны, где евреи живут в относительном благополучии, а Египет – страны, где евреи стеснены в свободе и средствах. В наши дни исполнения пророчеств приход Генриха Натановича Эльштейна-Горчакова к русскоговорящему читателю Израиля несет в себе оба эти аспекта. Он пришел к нам из России – страны, которую мы давно привыкли сопоставлять с Егитом и с египетским рабством. И вместе с тем он пришел к нам как носитель мощной культурной традиции, воплощающей русскую культуру как часть культуры общечеловеческой. Поражают судьбоносные даты его жизни, настолько они индивидуальны, не совпадают с “потоком”… Арест – не привычный конец 30-х – 1944 год. Право на возвращение с Колымы в Москву – не знакомые нам из истории 1956-57 гг., а 1960. Его диплом выпускника Литературного института обозначен датами: 1942-1962… Реабилитация лишь в 1963 году. Генрих Горчаков писал свои тюремно-лагерные воспоминания без надежды на их публикацию. Они стали книгой только после его приезда в Израиль: “Л-1-105. Воспоминания” (Иерусалим, 1995). И так же, “ в стол”, вне всяких “издатов” писал он свои серьезнейшие исследования по русской поэзии: Пушкин, Баратынский, Тютчев, Блок, Марина Цветаева… В “застойные” 70-е годы формируется и своеобразный круг почитателей его таланта, большинство из которых – бывшие ученики его жены Лии Борисовны – нашего учителя литературы. Среди тех, кто собирался на регулярные “горчаковские чтения”, был и узкий круг “специалистов широкого профиля” – молодых амбициозных еврейских ребят Москвы 70-х. Нам никогда не забыть эти “нездешние вечера” в маленькой прокуренной квартирке в запорошенной снегом Москве… И вот перед нами книга литератора, который свое слово никогда не сверял с календарями эпохи, не склонил головы, не покривил душой, не лез в соискатели. Книга обращена прежде всего к нам, израильтянам русского происхождения, его соплеменникам и дважды соотечественникам. И даже прекрасный литературный язык книги без смущения несет вкрапления еврейских слов, вошедших в наш обиход. Так мы говорим… Книга затрагивает актуалии нашего общества, но ни в какой мере не призывает, ни за кого голосовать и ни кого свергать, а призывает – думать вместе с автором и пытаться найти истину. В книге два пласта. Один – продолжение мемуаров, первая часть которых (книга “Л-1-105”) заканчивается освобождением из лагеря. Книга, которая перед нами, рассказывает о бессрочной колымской ссылке. В своих мемуарах Генрих Горчаков решает главную задачу – сказать правду, “одну только правду и ничего, кроме правды” – о том, как человек (интеллигент, студент, еврей) прожил годы и годы в условиях советской каторги и ссылки. Именно эта абсолютная достоверность, непридуманность и делают повествование буквально захватывающим, хотя читатель и не найдет здесь нагнетания “страстей-мордастей”, ставших привычными в лагерной мемуаристике. Другой пласт – размышления о еврейской судьбе. Мировоззрение автора, выросшего в Москве 20-30-х гг., сформировалось под влиянием рационализма и универсализма. Какой смысл обособляться в узких национальных рамках, когда можно на всей земле “жить единым человечьим общежитьем”? Но почему же тогда эта истина не для всех очевидна, а кое для кого очевидно, что эта истина не для всех? И какие выводы должно сделать из такого вопиющего против идеалов универсализма явления, как антисемитизм? Логика мировоззрения Генриха Горчакова требует дать рационалистический анализ этого явления, который позволил бы вернуться к универсальному подходу к культуре. И тут Генрих Горчаков поражает читателя парадоксальным поворотом мысли. Дав блестящий анализ антисемитизма с позиций сугубо рационалистических, он приходит к выводу (на основании исторических тенденций последних шестидесяти лет), что, к добру или худу, но в развитии человечества возобладал подход национальной обособленности, и еврейскому народу не следует пытаться уйти от этой реальности. Спор Юстуса и Иосифа решается в пользу Юстуса.* Второй вывод, к которому приходит Генрих Горчаков, состоит в том, что национальная обособленность и консолидация еврейского народа нравственно оправданы только в том случае, если евреи построят национальную жизнь по Торе, с тем, чтобы осуществить свое предназначение - стать светочем народов. Здесь раскрывается еще одно качество Генриха Натановича – величие духа. Только истинно великий человек может так достойно и естественно, на основании тщательного анализа, прийти к выводам, опровергающим идеалы его молодости. Сколько раз в наших беседах мы возвращались к спору Юстуса и Иосифа и сколько раз у меня оставался один аргумент – “Credo gua absurdum»! И сегодня, прочтя эту книгу, не могу (да и не хочу) торжествовать победу, ибо величие непобедимо. Другое неоспоримое доказательство величия духа автора – напрочь лишенное злобы или ненависти повествование, хотя речь в нем идет о событиях, пережить которые и врагу не пожелаешь. У меня нет никакого сомнения в том, что каждый, кто прочтет эту книгу, станет умнее, светлее, одухотвореннее. Арье Кацав ------------------------------
“Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…” Вырастая под этот припев, никогда я не задумывался о нефантастичности незаметного эпитета: древний… Старинные стены с рубиновыми звездами над ними были вылизаны новым временем, как шерсть молодого щенка… И в других местах, где бы я ни бывал, - правда, не так много, но всё же… а порой десантировался в такой нетронутой глухомани…- ничто не говорило мне, кроме элегии Баратынского, о вековечности мира (природа говорит нам о своей первозданности, а не о своей вечности) – пока я не увидел иерусалимскую Стену Плача. Сложенная в незапамятные времена из первозданных камней- великанов, - и как их только поднимали! – Стена гордо и молча возвышается над тобой. Стена, не принадлежащая никакому зданию и ничего не ограждающая. Она как будто создана для того, чтобы напомнить о близости неба. В колодцах, прорытых возле Стены, видны нескончаемо тянущиеся в прохладную глубину такие же вековые камни. Ты, оказывается, не внизу, а еще наверху, словно вознесенный над глубью веков на вершину времени… Стена, ничем не украшенная, проросшая кое-где травой, во многих трещинах, куда вкладывают записочки-пожелания, - сегодня, как вчера, как год назад, как десятилетия, а может, и столетия… И толпа… Нет, не толпа: толпы на стадионах,на рок-концертах, на демонстрациях, в очередях. Нет, это не людская толпа, а множество фигур, в основном, в черном, в кипах или покрытые белыми талесами, застывшие в своей неподвижности… Нет, не так. Они не неподвижны: они то склоняются, то выпрямляются, но никуда не продвигаются. Стоят они рядом, держатся плотно – непросто втиснуться между ними. Но в то же время они не монолитны, не сплочены единым порывом – гол в ворота… Здесь каждый со своим, каждый наедине с вечным. Понимаешь: эта густая масса не слита в своей безликости. Каждый наедине с собой, и друг друга не замечают, и друг другу не мешают. Они видят в тебе не соседа по дому, а видят в тебе соседа по вечности, то есть не видят тебя. Это не аукцион, не жеребьевка, не распределение – это человек в вечности, в бесконечности. В этой вечности – все тени прошлого. Не одного десятка лет, не сотен лет – тысячелетий… И придет время, и все поднимутся. И все встанут и станут на свои места, никого не вытесняя, потому что всем хватит места. И всё сейчас не в мгновениях, а в бесконечности пространства -времени. И всем хватает произнести свои молитвы и свои пожелания. И каждая – не вперебив – будет услышана, и каждому будет дан ответ. И совсем неважно, веруешь ты или не веруешь, и какой ты ортодоксии… Ты видишь подлинность этих древних камней – древних, как сама земля, и когда ты вытягивешь взор из колодца, вытягиваются за тобой все тени пребывших… И не звенят часы, потому что невозможно склянкам отбить тянущееся запредельное время. И неразличимы тени голосов: это голоса тех, кто сейчас стоит у Стены, или голоса ушедших вчера, или столетие назад, или тысячелетие… И невольно ты замолкаешь, потому что нет места для слов удивления, восхищения или праздного любопытства. Говорит ли с тобой Бог, или именуешь ты его по-другому – Вечностью… - это разговор двоих. И неважно, что голоса совмещаются, звучат слитным хором, как единый голос. Не по мановению дирижерской палочки – это время спрессовывает голоса в созвучия – время, которого много… Нет, перед тобой не соседские распри из-за затоптанного газона, не возня в лавчонке, не интриги в мисраде… Это всё пройдет, уйдет… и разбитая коленная чашечка, и порванная куртка, и волокита чиновников, и обсчет торговца, и налоги ирии… а вот эти вечные камни – они не пройдут. Здесь когда-то начинался тот странный народ, который единственный из народов сказал себе: мы – народ КНИГИ,который был изгнан отсюда, и рассеян по всей земле, и вечно был отовсюду гоним, и питал собой чужие народы и чужие земли, не имея своей, и готов был скорее отказаться от своей жизни, чем от своих книг… И здесь начинался великий спор между националистом Юстусом и Иосифом – гражданином мира. И именно он, Иосиф, а не Юстус, оказался в рядах последних защитников иерусалимских стен. Вот и я, осваивавший суровые земли Колымы, куда никогда не ступала нога еврея, на склоне лет очутился в Израиле, среди древних камней Иерусалима. Что это – прихоть истории или веление судьбы?… - - - - - - - Ведь я никогда не стремился сюда – в страну евреев. А что мне делать в стране евреев?… Если и мечтал вырваться, то не куда, а из… Туда, где примут. Во всяком случае, не прибыть в… а убыть из… - из Страшной Страны Современных Рабовладельцев – СССР. Из страны, где нельзя дышать. Не стать кем-то: американцем, французом… а быть эмигрантом – покинуть родину ради ее будущего. Моя настоящая родина – это мировая культура, страна-человек, страна высокого человеческого духа. И ее язык был моим истинным языком. Но формально родным языком моим был русский. Он служил мне для общения, для получения информации, и на нем я мог выражать свои мысли. Язык, на котором было создано немало подлинных ценностей, при помощи которого я мог черпать из духовной сокровищницы, созданной мировым разумом. Да и профессией своей я выбрал – увы, к несчастью… - словесность – облекать свои мысли и чувства в словесную оболочку. Для этих целей русский язык был вполне пригоден. Не знаю, был ли он самым лучшим языком – других я просто не знал, и потому он был для меня родной почвой, без которой я не мог существовать. Ах, словесник-словесник, черт бы тебя побрал… Ведь поэтому, рвясь из страны, я всерьез никогда не собирался ее покинуть. Хотя жить уже становилось невмоготу… Господи, да ведь вся моя жизнь была отдана в жертву слову! Но под колпаком, из которого всё время выкачивался воздух, душа задыхалась и рвалась куда-нибудь… Как сказал Пушкин: “Черт дернул меня с умом и талантом родиться в России!”… Государство преследовало меня как сына “врага народа”. Оно преследовало меня за вольнодумство. Реабилитация отца в 1956 году, а затем и моя в 63-м сняли с меня ярмо незаконного вольнодумца. Но оказалось, я всё же не обрел полноправства с прочими гражданами. Одна вина с меня так и не была снята. Вина в том, что я еврей. Но к этой теме я приступлю издали. Корней своих я, к сожалению, не ведаю. Помню лишь портреты бабушки и дедушки по материнской линии, да и то разрисованные карандашом – добавленные усы, глаза обведены кругами. Вот и все следы от корней. Ни фотографий, ни записок, ни вещей… Мама училась в Мариинской гимназии в Екатеринославе. Отец ее был фантазером, у него всегда было много замыслов, единственным результатом которых была отварная вода из-под золотых яиц. Содержал всех дед – учитель частной гимназии. Из мамы готовили просто русскую барышню. Она даже не знала идиш. Отец родился в Пинске. Он рано вступил в Бунд, попал в ссылку – в общем, “гонимый ветром лист”… Три его сестры осели в Днепропетровске, одна осталась в закордонном Пинске. Вот и всё, что я знал о его семье. Мне даже были неизвестны причины его инвалидности. Вот такое было у нас, “свободных” людей, уважение к своим корням… В Москве мы начинали свою жизнь заново, с нуля: ни груза старой мебели, ни прошлых воспоминаний… При таком раскладе не удивительно, что все наши устремления были в будущее – не в прошлое, и даже не в настоящее. Самосознание свое я начал ощущать с поры Киева, в котором мы жили до 24-го года. И это было ощущение каких-то “детских” обид; но обижали просто “злые” мальчишки или не очень умные взрослые. Но я не чувствовал себя в плену какой-то несвободы, ставящей преграды для моего будущего: из-за цвета кожи, или потому, что твоя мать прачка, или, наоборот, отец из купцов, или потому, что ты из семьи духоборов или неправославной веры… Неприятности если и были, то как временная болезнь, как случайное невезение. Ведь есть разница между тем, что ты в ясную, солнечную погоду ненароком оступился в лужу, и между тем, что ты бежишь, преследуемый холодным, злющим заливным дождем с ветром… Нет, ливень жизни пока не мешал тебе наслаждаться ее благом. В годы моего отрочества и начинавшегося юношества еврейского вопроса просто не существовало. Наш двор входил в состав огромного двора, одной стороной смотревшего на маленький Троилинский переулочек, другой – на Арбат и третьей – на Смоленскую площадь. В близком соседстве Смоленкий рынок, Дорогомилово, Проточный переулок – районы, можно сказать, не просто пролетарские, а одни из самых хулиганских в Москве. Мы с братом были дворовыми ребятами. Не теми интеллигентными мальчиками, росшими с боннами и чуравшимися дурного влияния. Мы жили общей дворовой жизнью, учились в самой рядовой школе в Кривоарбатском переулке. Мы знали, что мы живем в стране, которая совершила невиданную в истории революцию. Подобно тому, как железная баба крушила стены старых построек, на месте которых возводили большие современные дома, так и революция разрушила все стены многосословной монархии и провозгласила всех равными, сняв социальные, расовые, национальные и другие ограничительные признаки. По мере того как мы росли, рос и наш литературный кругозор; литература, в том числе и русская классическая, снабдила нас картинами того страшного бесправия и унижения, которым подвергались в России евреи. Да и не только в России. Почти в любом английском романе можно прочесть: “Остановились старик, студент, почтальон и еврей”. Или учтивый джентльмен считает нужным пояснить: “Я не против евреев. В нашей семье никогда не было антисемитов…” – хотя никакой речи об отношении к евреям и не возникало. Господи, ну почему он не объясняется в любви, скажем, к французу или испанцу… Еврей всегда был особым существом. Почему он не мог быть стариком, или солдатом, или музыкантом, а в первую очередь всегда был евреем?… Я уж не говорю о предвзятых взглядах – даже в глазах тех, которые старались подчеркнуть свою широту и свободу от всяческих предрассудков. В русской литературе, кажется, один только Лермонтов передал нам боль трагического существования еврея, и без снисходительного похлопывания по плечу: еврей, мол, тоже человек… Да, в полуденном мире еврей был особым существом, которого все ненавидели. “Венецианский купец” Шекспира. О Шейлоке все писали как об олицетворении чудища капитализма. О власти золота, превращающего человека в торжество жадности, эгоизма и жестокости. Обличение ростовщического капитала, вроде пушкинского “Скупого рыцаря”. Об этом писал Маркс и, конечно, вторили ему советские литературоведы. Никто не увидел в творении Шекспира трагедию несправедливости, обусловленную социальными перегородками; никто не увидел в Шейлоке не облик паука, а оскорбленное, но благородное сердце. Склонный к парадоксальным выводам, я в свои четырнадцать- пятнадцать лет создал защитительную апологию Шейлока, в которой доказывал, что Шейлок совсем не ужасное чудище, а мягкий, сердобольный человек, униженный невозможностью достойного отмщения развращенному, никчемному, пустому оскорбителю, спрятавшемуся за броней социальной иерархичности (“Пустое сердце бьется ровно…”). Много-много лет спустя я с удовлетворением обнаружил, что подобными выводами прониклась и западная литература в новейшие времена, когда стало модным низвергать старых богов и старые понятия. У Шекспира Шейлок – еврей. Демократичные литераторы особо не подчеркивали еврейство Шейлока, но в широком мнении о евреях всегда говорили как о нации Шейлоков. Еврей, конечно, не особый человек. Но мы, евреи, особый народ. И особая к нам “любовь” нуждается в объяснении. Стоит об этом потолковать. Те объяснения, которые я знаю до сих пор, меня все-таки не устраивают. Скептический мой ум не соглашается верить ни в то, что управляют нами светила, ни в то, что насморк определяет ход истории… Попробуем поискать. Но не сейчас. Позже найдется для этого место и время. А сейчас вернемся к тому, как мы в России были неевреями. Нужно ли напоминать про черту оседлости, процентные нормы, дело Бейлиса, прокатывавшиеся время от времени погромы, черносотенную печать – чтобы понять, что только революция 17-го года, которую теперь постоянно охаивают, сняла с евреев России эту каинову печать, сняла с их плеч руку братского похлопывания: “наш жидок” или “еврей тоже человек”… Не было, конечно, и того позднего перекоса мнений, что евреем быть даже почетно – всюду пролезли. А что же было? А было то, что само понятие “еврей” исчезло, как и понятие “русский”, “татарин”, “грузин”. Исчезло из документов, из анкет, исчезло из наших разговоров: “А он еврей?”… Ни еврейский язык, ни еврейская культура, ни еврейская религия, ни еврейские традиции к нам никакого касательства не имели. И потому мы были неевреями. Хорошо это или плохо, вопрос другой. С 1924 года я был москвичом, и мои свидетельства относятся только к Москве, в пределах которой и набирался мой жизненный опыт. О том, как было в других местах, судить не берусь. Истории советских евреев я сейчас не касаюсь. Об этом есть много книг. Я лишь констатирую то, чему я сам был свидетель. От еврейства мы не отказывались. Перед нами не стоял вопрос, хотим мы или не хотим быть евреями. Мы еще не успели ими быть. Наши родители, наши московские родственники давно оторвались от еврейских корней, и мы никогда не жили ни в еврейской среде, ни в среде еврейских традиций. То, что наше рождение было засвидетельствовано синагогой, - разумеется, с брит-мила, - факт ничего не определяющий (что творится в глубинах, об этом судить нам не дано). Говорили мы только на русском языке, читали мы тоже только на русском, в том числе и еврейских писателей. Вообще наш дом был, можно сказать, голый дом – не имел никаких предметов, определяющих традиции: ни еврейских, ни русских, ни советских и ни фамильных. Не было у нас старинной мебели, не было заграничных вещей, не было ничьих портретов, ни альбомов, ни коллекций, ни библиотеки… Так, газеты и журналы-однодневки, которые прочитывались и тут же выкидывались. Ни словарей, ни медицинских справочников, ни поваренных книг… Так, несколько дешевых изданий собраний сочинений классиков… Причем, книги в доме не берегли, и они постепенно исчезали, кем-то зачитывались. Единственное, что было – подписная Большая Советская Энциклопедия, которая так и не дошла до последних букв, и уголовные и гражданские кодексы. Даже не было свода законов, хотя отец был довольно известным адвокатом (без юридического образования). В доме не было никакой истории, словно мы были первые земножители. Мы, конечно, знали, что мы евреи, как и знали, кто в классе или во дворе еврей, или грузин, или татарин. Но это для нас не имело ровно никакого значения. Так же, как если бы кто-то был брюнетом, а кто-то блондином, а кто-то в очках… Кто был сын уборщицы, а кто сын министра – и это тоже не имело значения и не определяло наших взаимоотношений. В школе я дружил с русским Колей Щедриным, сыном уборщицы, который как-то раз пытался сбежать в Америку; с евреем – головастым Лемкой Карпинским, он погиб на фронте. По дому дружил с дворянским сыном Лоликом Подтягиным, с которым мы выпускали рукописный журнал “СУ” – “Сумасшедший убежал”; по двору – с Юрой Арго, сыном известного в 20-е годы поэта-сатирика Абрама Арго, - наивным мечтателем, страшно близоруким, погибшим в ополчении. /…/ Через мой класс прошло человек шестьдесят, четверть из них – евреи. И не могу сказать, что кто-то из нас хоть раз испытал на себе давление своей чужеродности. Единственный, кого сильно невзлюбили в классе и кому часто доставалось, был Витя Берг – уж больно он был противным и умел всем досаждать. Но он был не еврей, а немец. Хотя двор у нас был малоинтеллигентный, мы от него не отделялись – растворялись в нем. Вместе гоняли в лапту и в волейбол, травили анекдоты, стукались в расшибалочку… Влияние двора на меня было поверхностным. Я ему не подчинялся. Не чурался его, как некоторые благовоспитанные мальчики, но внутренне сохранял свою особость. Но не потому, что я был еврей, а потому, что во мне рано проснулись другие интересы. Двор наш – огромная просторная площадка – притягивал и из других дворов. Трудно поверить тому, что пишет о себе Юрий Нагибин: его, мол, во дворе на Чистых прудах избивали как еврея. Если считать всех холуями, как отзывается он о ребятах своего двора в автобиографической повести, то неудивительно, что изнеженный мальчик из писательской семьи мог схлопотать по морде… По отпетости наш район не уступал другим, а среди дворовых подонков были и такие, что кончили прямой уголовщиной. Но ни разу не прозвучало в адрес еврейских ребят слово “жид”, ни разу никто не подвергался гонениям. Ходил к нам один паренек, которого все звали “Абрашка-жидок” – чемпион по расшибалочке. Но это была добровольно принятая на себя “кликуха” – так он сам представился при знакомстве: “Абрашка-жидок”. /…/ Это было время, когда за “жидовскую морду” в Москве можно было получить срок. /…/ Революция снесла стены антисемитизма. Ну, а корни… затаенные корни, конечно, остались, которые потом так пышно произросли – в эпоху победившего фашизм социализма. Не помню и чтобы мы гордились еврейским происхождением какого-нибудь лауреата - художника или писателя. О многих мы даже и не знали, что они евреи. Нет, никогда я не чувствовал себя евреем. Но и относился без снисходительности, а с пониманием к тем, кто сохранял еврейские традции, кто говорил на еврейском языке или развивал еврейскую культуру (еврейский театр, газета “Дер эмес”). Я знал, что еще существует отдельная еврейская жизнь, но это было не мое. Этим я не мог интересоваться - было бы слишком искусственно. Я с удовольствием ел еврейские блюда, которые иногда готовила мама: фаршированную рыбу, цимес или красное жаркое – так же, как с удовольствием ел украинский борщ или кавказский плов… Восхищался еврейским хором “Евоканс”,состоявшим из женских серебристых колокольчиков (я думаю, сейчас мало кто его помнит…). Но не по национальному признаку, а потому, что это были действительно превосходные вещи. Кислым крыжовником восхищаться я бы не смог… Я был запойным читателем и к семнадцати-восемнадцати годам уже многое прочитал – не только классиков, но и популярного чтива, в том числе и такой литературы, которую в 40-50-е годы уже не знали, вроде Андре Жида, Дос Пасоса, Луи Селина, Сальвадора де Мадариага… Читал Фейхтвангера, Шолом Алейхема, Менделе-Мойхер-Сфорима, Шолома Аша, Давида Бергельсона… В институте пришлось меньше читать: занятия, семинары, программная литература… А потом в течение шестнадцати лет вообще был отключен от литературы. Чтению способствовало отсутствие такого врага человечества, как телевизор. Гордый человеческий дух, который обитал в творениях лучших умов, не побуждал меня к человеческой обособленности. Наоборот, быть гражданином мира казалось мне достижением, к которому давно стремится разумное человечество. Близки нам были строки Маяковского: Чтоб жить не в жертву дома дырам. И в споре Иосифа с Юстусом я был на стороне Иосифа. Зачем нам нужна национальная ограниченность и обособленность, когда мы мечтали о мировой революции и о том, чтобы жить всей Вселенной “единым человечьим общежитьем”… И странным казалось мне желание жить в Москве, скажем, татарином, китайцем или евреем… Знал я по Москве обособленные группы слепых, глухих или лилипутов. Но ведь это ошибка природы и людская беда – глумление патологии над человеческой сутью. Что же искусственно загонять себя в гетто?… Кто из нас мог знать, какое “общежитье” уготовила евреям история… А пока мы жили в самой свободной стране с самыми радужными перспективами. Я рано определил свои профессиональные интересы, рано выбрал для себя институт – знаменитый ИФЛИ – и был уверен, что ничто из данного мне Богом не послужит мне препятствием – решать будет только моя собственная воля. Ни власть денег, ни протекции мне были не нужны. И всё, что я видел вокруг, утверждало меня в этом сознании. Еще не обросшие ни жиром, ни свободой гласности, государственные издательства и журналы не оборачивались недоброжелателями к авторам со стороны. Наоборот, готовы были распахнуть широко двери перед каждым. Журналы не сопровождались барски пренебрежительным примечанием: “Рукописи не рецензируются и не возвращаются”. А книги выходили с трогательным обращением к читателям присылать свои отзывы о прочитанном. Помню, я несколько раз писал в “Комсомольскую правду”, участвовал в каком-то конкурсе, и каждый раз меня приглашали в редакцию, доброжелательно беседовали, предлагали что-то писать им. А когда я послал свой отзыв о романе Александра Грина “Дорога никуда” в издательство “Советский писатель”, мне предложили участвовать в кружке рабочих рецензентов. Там нам дарили книги, которые предназначались для обсуждения; приглашали авторов книг, устраивали чай с бутербродами и пирожными. В этом кружке народ был солидный, я был там один шестнадцатилетний мальчик. Я пару раз даже выступал, но мне хватило благоразумия понять, что это преждевременно: надо было думать о серьезной научной подготовке, набираться жизненного опыта… Но всё рухнуло, когда в 1938 году моего отца арестовали как “врага народа”. Я уже писал в первой части моих воспоминаний о той драматичной эпопее, в которую вылилось мое поступление в институт. Я выдержал конкурсные экзамены на ”отлично”, но в институт меня не приняли из-за отца. Но я еще настолько был уверен в том, что я свободный гражданин, что мне удалось пробить все государственные рогатки, и на следующий год меня зачислили без экзаменов. В ИФЛИ училось очень много евреев. В нашей, самой большой, группе курса евреев было больше половины. Среди них ставшие заметными именами в советской литературе Сарик Гудзенко, Юра Левитанский, Яша Костюковский. Изгоями тогда были дети репрессированных, а не дети евреев. Разменной монетой государственной политики они станут позже. Мы не думали о своем еврействе, мы не собирались быть евреями. Но нам напомнили. Причем, если у наций, опирающихся на свою религию, был всегда выбор – они могли отказаться от своей веры и перейти в чужую, - то нас даже не спрашивали, хотим мы или не хотим быть евреями. В ХХ веке мир боролся не с верой, а с текущей в жилах кровью. ИЗ
КОЛЫМСКОЙ ССЫЛКИ
…Вокруг не было никого, с кем бы я мог разделить свои литературные интересы, а на политические темы всё предпочитали, конечно, молчать.
Куда ему было до его советского варианта!… Народ-богоносец, народ-победоносец окончательно превращался в народ- спиртоносец… Отослал я свою рукопись. Ответа не было… И я успел забыть о ней. А тут стали разворачиваться такие события, что об ином образе жизни, кроме растительного, и думать нечего было… Появился у нас в общежитии новый жилец – договорник, москвич, лет тридцати, Гриша Вильскер. Распределили его после диплома кредитным инспектором в усть-омчугский госбанк. Фронтовик, имел ранения и ордена. На фронте вступил в партию. Так раскрывалась перед нами его биография, и вроде ничего необычного не было - распределение на Колыму в те годы было даже заманчивым: сохранялась московская прописка, бронь на жилплощадь плюс высокие заработки. Разумеется, полюбопытствовали, где он учился. Другие мало что поняли, но для меня его ответ прозвучал как удар грома: не техникум он окончил, и не финансовый факультет, а факультет политэкономии Московского университета. Финансовые вузы в каждом городе были, а факультет политэкономии – один или два на весь Советский Союз. И самое низшее распределение после них – преподаватель вуза. А тут такой заслуженный человек… В чем же дело?
Кампания, которая привела в лагерь Лурье и Якира, продолжала свое шествие по стране. Она касалась не только сомнительных “космополитов”, но не щадила и цвет государства – коммунистов- фронтовиков. Всё перевешивал пятый пункт… До нас туго доходили новые политические веяния, но Гриша нас просветил о происходящей антиеврейской вакханалии. Летом 52-го года я неожиданно получил увестистый пакет из института Мировой литературы. Мне вернули мою работу вместе с рецензией на нее. Когда я прочитал на полях рукописи заметки рецензента: “не понимает этот ман” и “космополит”, - я понял: мои надежды были не только смешны, но и, посылая эту рукопись, я подвергал себя большому риску. Наступили январь 1953 года и новое достижение советского интернационализма – дело врачей. В Усть-Омчуге евреев было мало, так что еврейский вопрос мало кого беспокоил. Но что испытывали евреи в Москве и в других городах, понять мне довелось. С долины заехал лагерный кум Биллиарчик. Он знал по лагерю нашего Бабая и почему-то счел для себя удобней заночевать в общежитии. Вечером – он лежал уже в постели – вдруг заходят к нам оперуполномоченный милиции и капитан из отдела кадров – видимо, бражки попить – и разговорились с Биллиарчиком, не зная, кто он. Мы были заняты своими делами и не очень вникали в их разговор. Вдруг слышу, как кто-то из них говорит Биллиарчику:
Я так и вздрогнул. Не потому, что испугался, - куда нас загонять, мы и так на краю света… - а оттого, что Биллиарчик – майор, да и не простой, а госбезопасности – не посмел им ни слова возразить… смолчал. Зловещие совиные крыла взмахнулись над нами… Но пока всё было тихо. В наше время пошли разговоры о готовых бараках в Сибири, о письме евреев, которое должно было послужить началом акции, о самой акции: выселение всех евреев за одну ночь. О том, что главный еврей Советского Союза отказался подписать это письмо и тем спас евреев… Но я мало верю и в то, и в другое. И не потому, что такая идея не могла прийти в голову отца народов. И не потому, что те, о ком пелось в михалковском гимне: Нас вырастил Сталин на верность народу,/ На труд и на подвиги нас вдохновил…- не готовы были совершить очередной подвиг подлости по отношению к любому народу… А потому, что такая быстрая акция была делом слишком нереальным. Если бы евреи жили только в Биробиджане, то всю республику можно было бы за ночь наладить на колеса. Но выселить сразу более двух миллионов евреев, понатыканных, как гвоздики, по всей стране… Не просто гвоздики, а скрепляющие винты многих производств, лабораторий, конструкторских бюро, школ, больниц (ведь евреи были, в основном, городскими жителями и владели городскими профессиями)… Даже чеховский “злоумышленник” понимал: - Надо с умом! Не каждую гайку подряд вывертывать!Я думаю, Сталин отказался от своего сценария, рассчитанного на эффект внезапности, убедившись в невозможности его осуществления. А представительский сталинский еврей Эренбург вряд ли стал бы рисковать во имя чьего-либо спасения. И евреев не выселили не потому, что Сталин умер, а скорее оттого Сталин и умер, что евреев не выселили… Не знаю, каковы были настроения на материке, но здесь, в Усть-Омчуге, я не заметил ни злорадства, ни косых взглядов. Ну, а полицейские чиновники… На то они и полицейские чиновники. (Между прочим, начальником районного ГБ был майор Белоцерковский, еврей. Его даже не сняли с работы).
Тень угрюмства легла на всех, не только на евреев. Понимали, чего можно ждать от обезумевшего тирана… Помню мартовские морозные дни. Группы людей на улице у репродукторов – слушают бюллетени о болезни. Впечатление такое, что его уже нет. Всё кончено. И быстрое деловое сообщение о смерти Сталина и о переменах в составе руководства. Чувствуется, что нет никакой растерянности – всё заранее подготовлено, а сейчас разыгрывается как по нотам. Миф о всеобщих рыданиях, который я слышал потом в Москве, не у нас рождался. В Усть-Омчуге мрачная толпа работяг, управленцев, гебистов молча стояла и слушала сообщение. И ни единой слезинки, ни одного “рыдающего большевика”… Лишь чей-то голос сквозь морозную мглу, не особенно таясь: - Собаке собачья смерть! Никто и не шелохнулся… У гроба Сталина выступали Маленков, Молотов и Берия. Но все понимали, что коллегиальное руководство – дело временное, и кто-то один из них заберет всю власть в свои руки. Никто не ожидал улучшений – считали, что всё останется по-прежнему, и только гадали: при ком будет хуже… Больше всего боялись Берию. Про Маленкова шептались, что он лютый антисемит… Великая ворошиловская амнистия показала, кого любит советская власть. В поселке стало опасно – могли квартиру очистить или раздеть на улице. /…/ К прежней подавленности страх перед уголовниками добавился. /…/ Как бы мы ни философствовали, а предугадывать события так и не научились. Вернее, не так – в своем анализе могли предсказать ход истории, но практически никогда не были готовы к тем или иным ее поворотам. Как ни предчувствовали мы, например, войну, как ни думали о своем в ней участии – палец о палец не ударили, чтоб как-то себя подготовить к ней… В то время как крестьянство и вообще люди хватки с начала войны предусмотрительно обзавелись разными запасами, вшивая интеллигенция сразу оказалась без спичек и без соли. Люди бережно хранили свои замороженные облигации госзайма, иные даже скупали их по дешевке, а я их где-то бросил: если государству будет туго, то оно эти деньги не возвратит, а если жизнь будет налаженная, то что будут значить эти жалкие гроши… Я не подумал о том, что значительные суммы скопятся у верхнего слоя, то есть у тех, у кого были высокие заработки, а о них-то государство позаботится в первую очередь. В общем, всё как по Борису Слуцкому: Люди сметки и люди хваткиВпрочем, что я мог практически делать?… Просто ждать, чем разрешится еврейский кризис. В общежитиях провели у нас радио – обычная тарелка. Но тогда я не прилипал ни к последним известиям, ни к сводкам погоды. Газеты меня так же мало волновали, как и тогдашняя серая литература. Важные новости, которые могли касаться нас, всё равно доходили… По вечерам я часто захаживал в соседний барак, где дневалил мой приятель Миша Радуцкий, - поболтать,поделиться заботами. Он долго просидел в лагерях как троцкист и вышел оттуда с тяжелой болезнью глаз, постепенно слепнул. В литературе он не был подкован, но о политике любил пофилософствовать, и он был почти единственным, с кем я мог быть откровенным. И вот как-то в один из апрельских дней встретил он меня сенсационной новостью:
------------------------------------------ ------------------------------------------
Просидели мы с ним до двенадцати ночи, когда снова повторили последние известия. Можете представить себе наше состояние… От него я помчался к Максу. Была глубокая ночь. Стучусь посильнее, думая, что он спит, но он быстро открыл дверь: к нему заехал знакомый еврей с долины, и они еще не спали.
У непьющего Макса спиртного не нашлось.
– тут же подхватил гость. Макс с нами пить не стал, но одеколона не пожалел. Это было в первый и последний раз, что я пил одеколон. Смешанный с водой, одеколон зашипел и запенился, и пить его было очень противно. Но за такое святое дело нельзя было не выпить… Бог или судьба – словом, какие-то высшие силы все-таки защитили евреев. Может, они же и смертью покарали замахнувшуюся на еврейский народ руку… Этой новости радовались все. На другой день ко мне подходили и ссыльные, и договорники и как бы поздравляли:
Был ли кто недоволен?… Те молчали. (с.46-51) За что евреи не любят гоев? За то, что гои не любят евреев. Но это несправедливо с обеих сторон. Я не верю во всенародную нелюбовь к евреям, как и во всенародную любовь, скажем, к отцу народов. Истинно народную реакцию выразил Пушкин в гениальной ремарке: Народ безмолвствует. К сожалению, история не доносит до нас этого безмолвия. Последняя реплика в “Борисе Годунове” Пушкина: Что ж вы молчите? Кричите:Но это всего-навсего крик одного боярина… История часто крик одного выдает за крик всего народа. Когда фронт встает против фронта, тут мы не будем разбираться, кто там наш ярый недруг, а кто лояльный… Но с трибуны нельзя открывать огульную пальбу – это ведь ни одной религией
не заповедано, и еврейской тоже. Исторически антисемитизм зародился давно,
и он то затухал, то чуть ли не совсем исчезал, так что еврей чувствовал
себя Почему? Почему же евреи всегда испытывали особую к себе любовь всех народов? Есть ли этому какое объяснение, или это просто иррациональная данность? Так сотворена еврейская судьба?… Попробуем не спеша разобраться. С выводами торопиться не будем – поговорим о фактах. Я не делаю мировых обобщений – я ведь не историк. Только то, что доступно моим наблюдениям. К тому же Россия по части антисемитизма всегда была одной из передовых стран, так что по ее температуре можно судить о других больных. Факт первый. Народные массы России никогда не знали еврейских масс. Им могли быть знакомы только отдельные евреи. Ведь очень многие крестьяне всю свою жизнь ни разу не высовывали носа за околицу своего села… У российских народов исторически слагалась нелюбовь не к еврейскому народу, а к образу еврея, который создавали для них разные переносчики пересудов, вроде странницы Феклуши у Островского в "Грозе”:
Есть страны, где люди с песьими головами… – вот для большинства евреи
и были людьми с песьими головами… Вспомним, в Древней Спарте криптии – очищения,направленные против рабов; в Древнем Риме – проскрипции: римские граждане, сторонники Суллы, очищали Рим от других римских граждан – сторонников Мария, а заодно и от своих личных врагов и просто богатых нейтральных граждан. Вспомним Варфоломеевскую ночь: католики-французы очищали Париж от других французов – гугенотов. Американцы начинали свое прогрессивное восхождение очищением от индейцев, линчеванием негров, которых сами и завезли в Америку. Американские граждане, разделившись на северян и южан, не жалели друг для друга веревок и пуль. В начале ХХ столетия одни турецкие подданные вырезали под корень других турецких подданных – армян; в конце ХХ столетия одни лица кавказской национальности, азербайджанцы, схватились намертво с другими лицами кавказской национальности, армянами, и обе стороны вели себя, как на скотобойне… В общем, примеры эти можно множить и множить, так что сам факт селекции отдельных человеческих групп для вражды с ними и даже уничтожения – в истории явление не исключительное. Видимо, оно заложено в исторической психологии человечества.* --------------------- В противоположность такой нравственности у Марины Цветаевой красноармеец-большевик Бессарабов “отпускал офицеров по глазам” – по “гамбургскому счету” нравственности. ---------------------- Человечество никогда не было в единении, а всегда находилось во внутреннем противостоянии. Нелегко подобрать определение, которое охватило бы все виды противостояния. Я бы назвал главным конфликтом в человеческой истории – конфликт между непосвященными и посвященными, не только в смысле приобщенности к какому-либо знанию, а в смысле нашей причастности. Бог предопределил судьбу рода человеческого, и мы все проходим разные этапы причастности. Мы причастны к миру детства, и мы причастны к миру старости. Мы причастны к полу, мужскому или женскому. Мы причастны к разным расам, к разным нациям, к разным языкам. Мы причастны к образованным и необразованным, к разным профессиям. Мы причастны к бедным или богатым, мы бываем начальниками или подчиненными. Одни из нас брюнеты, а другие блондины, мы носим волосы, но мы же превращаемся и в лысых… Врачи и больные, учителя и ученики, палачи и казнимые – это всё мы. Мы причастны и к жизни, и к смерти. Почему-то для понятия конфликта отобрали военные конфликты и революции. Но ведь государства и классы не всегда в смертельной схватке – долгие годы они в мирном сосуществовании. А пос тоянная, каждодневная, повсечасная тихая борьба, прогрызающая дорогу истории, происходит между прочими различиями. И почему же невозможен самый острый конфликт между лысыми и теми, кто с волосами?… Гонцов, приносящих плохие вести, убивали. Врачу, если он не вылечивал глаза, выкалывали глаз; если не вылечивал руку – отрубали руку; если не мог спасти от смерти – умерщвляли… Длинна дорога истории, и на ней есть место любым примерам. Разве мы не ведаем, как тонущих не спасают, а бьют веслами по голове, чтобы они не забрались в переполненную лодку?… А случаи людоедства в цивилизованном мире… Когда в 28-м году потерпел крушение дирижабль “Италия” в экспедиции Умберто Нобиле, трое ученых оказались на оторванной льдине. Итальянцы Цаппи и Мариано третьего – финна Мальмгрена – съели. Темная история, о которой много шумели… Дело романистов придумать ситуацию, в которой двое лысых объединились бы против одного с волосами, - тут ничего невозможного нет. Не лучше было бы обозначить основной конфликт как конфликт между злом и добром? Но это не подходит. Ведь зло может конфликтовать со злом (добро не может конфликтовать с добром – по определению). Тогда какое зло мы назовем злом, а какое – добром? Меньшее зло?… Понятия добра и зла лишены определенности. Всё дело в том, что мы будем считать злом, а что – добром. В основе конфликтов не добро и зло, а всегда интерес (причем, нередко неправильно понимаемый интерес). В силу естественного эгоизма каждый человек противостоит всем остальным людям. Здесь эгоизм не в смысле зла, а в том смысле, что любой человек не может существовать иначе, как удовлетворяя свои потребности. Мой голод не могут насытить все пиршества мира – только тот кусок, который я съем сам. Если бы я его не съел, его мог съесть кто-то другой. В этом противостоянии для защиты своего интереса люди вынуждены объединяться с другими – в семью, в род, в сословие, в нацию, в государство… в команду или в какую иную группу. Объединяющий их признак делает их причастными, или, как я называю, посвященными. Вот, скажем, для примера, отборочные матч-турниры на первенство мира по шахматам. Какие, казалось бы, тут могут быть посвященные, если каждый хочет стать чемпионом мира. Ан нет, граждане-патриоты одной страны делают всё возможное, чтобы в победители вышел представитель их страны (так, все советские участники этих индивидуальных игр действовали сообща, чтобы утопить Фишера). Разумеется, никакая группа посвященных не представляет из себя единого монолита – внутри всё время возникают новые подразделения на посвященных и непосвященных. Возьмите мир зеков. Как он бесконечно дробится: блатные и фраера, бытовики и контрики… блатные разделились на “честняг” и “сук”… Контриков выделили в отдельные особые лагеря, и моментально образовалось противостояние старожилов-каторжан и вновь прибывших итеэловцев… На что, казалось бы, коллектив конторских в Усть-Омчуге – единый организм: у всех одна цель – сдавать баланс вовремя. Но как только коснулось – не опасность, нет, только тень опасности: отменят вечерние работы – сократят отпуска, - как сразу возникло противостояние, очень четко определившееся. Хоть бы один договорник нашелся – высказался бы:
Нет, все дружно выступили против отмены вечерних работ. Здесь, конечно, не добро и не зло, а противоположность интересов. Ну и постоянно возникают внутри групп ситуации, когда приходится искать козлов отпущения. Помните басню Крылова “Мор зверей”? Чтобы умилостивить богов, звери решили принести в жертву самого грешного и стали по кругу каяться. И кого выбрали? Вола, укравшего из чужого стога клок сена! Басня резюмирует: И в люядх так же говорят: / Кто посмирней, так тот и виноват.Когда сокращали аппарат конторы, сокращение проводили не по законам организма, а опять-таки по принципу поиска козлов отпущения. На эту тему у Рязанова есть веселая комедия “Гараж”. Уже оформленному гаражному кооперативу внезапно сократили количество гаражей – кого-то надо было исключать. И вот на экране кипит собрание членов кооператива – опять же по принципу поиска козла отпущения. И дело вовсе не в том, кто злой, а кто добрый, кто сильный, а кто слабый, кто боевой, а кто смирный… Суть этого принципа в том, чтобы найти совершенно точный, безошибочный признак, по которому можно одних отличить от других. В басне Крылова мясоеды противопоставлены травоядному. Если бы дело было в мере грехов (попробуй взвесь их!…), то одного легко было бы заменить другим, а с травоядным никого из них не спутаешь. И когда признак уже найден, и козел отпущения отобран, то его можно объявлять злом и валить на него все грехи… Что мы и наблюдаем в современной Москве, когда началась “зачистка” преступных элементов. Появился термин “лица кавказской национальности” – вот они-то и оказались главным преступным элементом: хватай и бей! Тут не надо ни паспортов, ни рук, ни глаз – “лицо налицо”, вышедшее сегодня на первое место. Из современных московских анекдотов. Объявление в бюро обмена: “Меняю лицо каваказской национальности на жидовскую морду”. Теперь вернемся к истории, для которой мы вывели общий закон. Все факты, примеры, приведенные выше, в истории являются частными случаями, и только для одного конкретного признака этот общий закон носит перманентный характер. Носитель этого признака – еврейский народ. На мелкомасштабной карте истории судьба евреев предстает как сплошная линия гонений, притеснений, уничтожения, вражды… А передышки, когда евреи жили в лояльной среде, а то и сливались с народом страны своего обитания или даже полагали, что играют в ней первую скрипку, - на этой карте различимы разве что в микроскоп… Если еврей живет в атмосфере комплиментов: “наш жидок”, “ты не похож на еврея”, “ты хоть и еврей, но…” – то я не готов согласиться, что еврей находится в периоде благоденствия. Жить благополучием при этом он, конечно, может, но если его человеческое самосознание довольствуется таким благополучием, то это равносильно отказу от первородства за чечевичную похлебку. И такой же отказ от первородства, если еврей спесиво утверждает: “Я горжусь, что я еврей!” Ведь Бог не сотворил еврея – Бог сотворил человека… Стань праведником! – вот этим ты можешь гордиться. Но праведники не гордятся, потому они и праведники. Бог сделал евреев избранным народом, а человечество этот народ избрало в качестве самого удобного козла отпущения. Мы не можем сравнить его судьбу ни с каким другим древним народом, которые тоже были завоеваны и рассеяны, ибо все они исчезли с лица земли, растворились как соль в воде. Может, и их участь была бы не лучше… Может быть, с гонениями на евреев сравнимы и гонения на цыганские племена. Цыгане тоже малочисленны, тоже рассеяны повсюду и тоже не имели своего государства, которое могло бы поднять голос в их защиту. Но предки цыган не оставили в истории ни своего государства, ни своей культуры, ни своих книг,ни своего Бога… А главное, цыгане всегда жили приблудами, не внедрялись в поры чужих народов, как это делали евреи, не оплодотворяли собой чужую экономику, чужую науку, чужую культуру. Цыган можно было обвинить, что они конокрады, что они воры, что они крадут детей, что они подожгли сарай… Но их не обвинишь во всех бедах страны – не обвинишь, что они спаивают народ, грабят казну, устраивают заговоры и революции, травят больных и мечтают о мировом господстве. Боги призывают человечество к человеколюбию. Но уже Вавилон породил странность. Странности – другой язык, другая религия, другие обычаи – создают предпосылки если не для ненависти, то для нелюбви. Евреев обвиняли не только в чужести, а во враждебности: их Бог распял Христа, их Бог пожирает христианских младенцев, их Бог захватывает чужие земли, их Бог эксплуатирует другие народы, их Бог мешает миру достичь совершенства и блаженства… Расовая теория послужила обоснованием самого, наверное, страшного геноцида в истории еврейского народа: евреи разъедают высшую расу. Другая теория: евреи – космополиты, лишенные чувства патриотизма, они не заинтересованы в сохранности общего дома, их присутствие подобно оголенным проводам электрической проводки – всегда опасность короткого замыкания и пожара. И, наконец, тот образ еврея, который нас повсюду сопровождает, - это просто образ неприятного человека: евреи жадны, скупы, евреи трусливые, хитрые, спесивые, за грош готовы кого угодно предать, чураются физического труда (ну, хоть в этом сравняли с дворянством…), всегда ловчат… евреи грязные… Смешно ожидать, чтобы такого человека кто-нибудь любил. В общем, еврей – это не человек, это своего рода черт. Что такое черт? Существо с рогами, с копытом, с хвостом… Всякий это знает. Но как раз наоборот: он не черт, потому что с рогами, с копытом и с хвостом, - а он с рогами, с копытом и с хвостом, потому что черт. Помню, в 36-м году осудили за контрреволюцию врача – всемирно известного профессора Плетнева. Но прежде чем осудить, его в печати всенародно ославили как садиста-насильника, укусившего свою пациентку, гражданку Б., за грудь. Я по случаю знал эту гражданку Б. – немолодая, иссушенная, совершенно плоскогрудая особа. Чего там было кусать… Рога, копыто и хвост – не причина ненависти. Они пририсовываются, чтобы обосновать свою ненависть. Причина же – в другом. Евреев не любят не за другую религию,не за неполноценность расы, не за странный язык и странные традиции. Эта странность дает лишь индульгенцию на нелюбовь, на ненависть, но не является их причиной. Также не за характер,не за нрав, не за обличье, не за деяния. Что-то из этого имеет место, а большей частью выдумано. И вряд ли эта ненависть иррациональна. Я думаю, что есть вполне рациональные причины. Когда я слышу жалобы, вроде жалоб Нагибина и Жигулина:
- я больше склонен считать, что их били не за это, а за то, что они обладали теми отрицательными качествами, которые приписывают, желая их очернить, евреям. Я жил среди западников, среди поляков, то есть среди тех, где антисемитизм особенно силен… Но я не ощущал их всеобщую неприязнь ко мне как к еврею. Мне приходилось бывать в русских деревнях, искать там крова и хлеба, и я не опасался, что меня не примут, как принимают странников, а захлопнут дверь перед чужеродным носом.Глухую, ничем не вытравляемую неприязнь я испытывал только со стороны представителей определенных социальных слоев. Я их обобщенно называю – писаря и лавочники. В своей лагерно-ссыльной эпопее я запомнил шестнадцать человек, которые беспричинно досаждали мне как еврею. Среди них – бригадиры, нарядчик, лагерные офицеры, бухгалтер, небольшой начальничек, торгаши, т.е. как раз все подпадают под эту категорию – писаря и лавочники. Ни одного работяги. Это не значит, что все лавочники и писаря меня не любили, но все, кто меня активно не любил как еврея, - писаря и лавочники. Вот это та специфическая среда, которая является источником и рассадником, во всяком случае, современного патологического антисемитизма. Я думаю, и первоначального тоже. Психология эгоизма, противостояние каждого каждому, конкуренция и порождаемая неуспехом в ней зависть – основа враждебных чувств. Концентрация этой вражды именно против евреев объяснима не только тем, что евреи исторически преуспевали в этих областях деятельности, но и тем, что, во-первых, враждовать против евреев было наиболее безнаказанным, и, во-вторых, раздуваемая писарями и лавочниками вражда к евреям позволяла им использовать образ злодея-народа щитом прикрытия своих грехов. Напомню еще раз. Широкие народные массы жили малоподвижной жизнью и жизни других народов не ведали. Тем более что разноязычность затрудняла контакты. Даже широкой интеллигентской прослойке России всякие там англичане, французы, немцы были знакомы по отдельным заезжим молодцам да по тому, как их преподносят разные мастера пера… Разве знал, например, советский народ о подлинной жизни заграницы, о бедных пролетариях, задавленных гнетом буржуазной эксплуатации?… Конечно, писаря и лавочники больше соприкасались с евреями, и они-то внедряли в народное сознание искаженный образ еврея, выплескивая в нем злобу на конкурента. “С кого они портреты пишут?…” – с себя. В 70-е годы в Москве жил я в пятиэтажной хрущобе в районе, населенном новоиспеченными горожанами. Жил у нас на третьем этаже персональный пенсионер – старый партиец, мордвин. Осенью он прямо на улице стоял с ведром яблок со своего дачного участка и торговался за каждую копейку. Жильцы его не любили и не раз с раздражением говорили про него:
На пятом этаже жила жгуче-черноволосая бесшабашная врачиха-осетинка. Из ее окна летели во двор бутылки, пакеты… И про нее тоже говорили мне:
И когда я возражал, что в нашем доме только один еврей – это я, они мне не верили: ни тому, что я еврей, ни тому, что те не евреи. Для них “еврей” значило – плохой человек. Таковы, по-моему, причины и обстоятельства возникновения и процветания распространенного повсюду антисемитизма. Населения на земле свыше пяти миллиардов – и пятнадцать миллионов евреев. Но повсюду “евреи… евреи… евреи…” Ну, что там еще за еврейский вопрос, вечно неразрешимый… Собрать бы этих несчастных пятнадцать миллионов на каком-нибудь пустынном острове и кинуть бы водородную бомбу… Мир и не заметил бы убыли этой человеческой капли… И конец еврейскому вопросу. Мрачная шутка?… Но разве не пытался Гитлер прийти к такому окончательному решению?… Но не думайте, что все антисемиты были бы довольны закрытием еврейского вопроса – им пришлось бы выдумывать новых евреев… Картины сегодняшней России нам демонстрируют хорошую арену для вызревания исторической ненависти. В центре политического процесса – прямая борьба за власть, обладание которой позволяет продвинуться к самой середке сладкого пирога. Преуспевшим особенно досаждают те, кто выступает под флагами коммунистов. Это довольно рискованно – прикрываться эгидой давно скомпроментированных богов. Но ведь конец коммунистов означает не только конец неправедного режима, приведшего к бедности и бесправию большую часть населения, но и конец какой-то стабильности, к которой люди уже привыкли и приспособились. И пусть старые лозунги, которые вновь поднимают коммунисты, никогда не исполнялись, но в них все-таки жила надежда… Что этому может противопоставить элита? Чем больше она преуспевает – тем больше обездоленные нищают. Критика очевидностью для преуспевающих опасна. И как когда-то держали народ в поводке: “Лишь бы не было войны!” – сечас запугивают народ: “Лишь бы к власти не пришли коммунисты!” Им нечего предложить народу, за что голосовать – только против кого. “Не верьте коммунистам!” – кричат они и вспоминают все злодеяния за семьдесят лет. А кому верить? Им?… Но ведь они такие же коммунисты, теперь перекрасившиеся, и также ответственны за все эти прошлые злодеяния… Ни один из них не скажет:
Нет, они говорят:
Когда они еще назывались коммунистами, они уже тогда не верили ни в партию, ни в ее программу, ни в их идеалы – тогда быть коммунистом было выгодно. Опираясь на знаменитый 6-й параграф конституции о руководящей роли партии, будучи этой самой руководящей силой, они грабили страну и народ по этому праву. А когда этот параграф отменили и объявили право частной собственности, они поспешили это право присвоить себе и уже грабят страну и народ по этому праву. А коммунистов сделали козлами отпущения. Если бы они сами не были коммунистами, безбожниками, преподавателями марксизма и истории КПСС, не принадлежали бы к советской элите, то они не кричали бы с такой истерикой против коммунистов. Не так ли все целовальники, все лавочники, все ростовщики, все писаря кричали:
В действительности же и среди коммунистов, и среди демократов есть разные люди – и хорошие, и злодеи, и таковыми их делают не мировоззрение, не идейные убеждения, не партийная принадлежность, а их деяния – способность творить зло или добро. И евреи тоже бывают разными людьми. Вот, казалось бы, создано единение евреев – государство Израиль. И каждому живущему в нем должно быть внятно:
Пятьдесят лет государству, но на сколько групп успело в нем разделиться даже само еврейское общество: светские и религиозные, левые и правые, сефарды и ашкеназы, сабры и репатрианты, ватики и олимы, ивритоговорящие и русскоязычные, владельцы квартир и квартиросъемщики и т.д. и т.п. Деление на посвященных и непосвященных – деление по интересам – оказывается самой влиятельной силой центробежных процессов. Неужто только войну (не просто угрозу ее!) мы сможем благословлять как единственную силу, которая даст перевес центростремительным процессам… Сумеют ли евреи не только гордиться своей древностью, но и, наконец, извлечь разумный опыт из такого долгого существования7… И в первую очередь то, что никаким евреям никогда и нигде не удалось избежать общей еврейской судьбы… Причина антисемитизма – в психологии вссеобщей вражды, соперничества, вытеснения. Причина также в том, что все гои объединились в поисках козла отпущения – всем понадобился щит прикрытия. Как толпа, застигнутая дождем, мигом оказывается прикрытой крышей из зонтиков, так все гои прикрылись от Божьего гнева еврейским народом. И,наконец, надо назвать еще одну причину, которая, может, не всем моим братьям придется по вкусу… Истинные враги евреев – а такие всегда вербовались из отпределенных социальных слоев всех народов – для возбуждения всеобщей ненависти и ее оправдания – создавали искаженный образ еврея. Но, увы, сами евреи давали повод для создания подобного образа. Массовое созанние всегда крайне отрицательно реагировало на всякие черты необычности, непохожести, странности, инакости, проявляющиеся в его среде. Даже врожденные физические недостатки в народе не вызывали сочувствия, им приписывались отрицательные черты характера: “злобный карлик”, “злой горбун”… - это порок, это уродство, в отличие, скажем, от израненного инвалида… Странности в прическе, в одежде прощались как признаки особой породы, наделенной властью и т.д. Например, артистам или другим кумирам. /…/ Евери, которые дольше всех сохраняли традиции внешнего обличья, одежды, совершенно другой культуры, в среде своего нового обитания невольно обрекали себя быть бельмом на глазу у других народов. Исключительность исторической судьбы евреев – не только изгнание со своей земли и рассеяние среди других народов, но и постоянное изгнание из среды нового обитания, искусственное собирание в районах оседлости, в местечках, в гетто, ограничения в профессии, в образовании, в праве владения землей – приводила к тому, что евреи жили в условиях скученности, нищеты, отсутствия цивилизации. Это порождало возникновение специфических черт отличия у евреев, ничего общего не имеющего с духом еврейского народа, с сутью нации. Лапотный житель крестьянской избы отличается от жителя дворянской усадьбы или от жителя городской квартиры со всеми удобствами, поставляемыми цивилизацией. Признаки нищеты не являются признаками национального характера. Любопытно рассуждение Томаса Манна, в котром он предлагает путь европеизации для немецкого еврея: Нет решительно никакой необходимости в том, чтобы уНечто подобное мы встречали в русской дворянской литературе в изображении немца-колбасника, немца-булочника…. И, конечно, решение “еврейского вопроса” для еврея не в превращении его в русского крестьянина или в русского барина, а в самоидентификации в условиях галута. Или евреи существуют как особый народ, отдельный народ, со своей культурой, со своим языком и т.п., - и тогда перед ними задача: добиться собственного государства, ибо никакой народ существовать без собственного государства не может. Если же он вкраплен в организм другого народа и участвует в создании его культуры, его экономики, то речь может идти только об ассимиляции. Возьмите русское дворянство и деятелей его культуры. Мы любим находить в них нерусские корни: африканец Пушкин, турок Жуковский, шотландец Лермонтов, англичанин Вяземский… немецкие, татарские корни… несмотря на свои корни, они полностью сливались с русской религией, с русским языком, с русскими обычаями и были, естественно, русскими поэтами. Путь ассимиляции для еврейских мудрецов был неприемлем, а другой путь казался утопичным… Пока евреи боролись за равноправие в чужой культуре, естественным был путь ассимиляции. Тем более, что мировое сообщество, казалось, идет к единой цивилизации. Но бациллы национализма не вымерли, и эмидемии националистической чумы вспыхнули с новой невиданной силой. Утопией оказался путь ассимиляции. Когда неверный попадал к мусульманам, ему предлагали на выбор – или жизнь, или вера. У евреев же никто не спрашивал, хотят ли они быть евреями или готовы сменить свой пятый пункт. Наоборот, когда евреи-полукровки выбирали себе в паспорте другую национальность, их родословную выворачивали до самых корней… То же, что казалось утопией, оказалось исторической реальностью – евреи свое государство создали. Но решен ли был тем самым еврейский вопрос?… Думаю, дело не в том, что сохраняется еще еврейская диаспора, не в том, что Израиль находится во враждебном окружении, и даже не в том, что еврейское государство оказалось не чисто еврейское. Дело в том, что евреи до сих пор не осознали значимость самоидентификации. В своем ли государстве, или загнанные в гетто, или чужеродным вкраплением – но евреи существуют среди других народов. И они будут всегда оставаться бельмом на глазу, пока не явят ответа себе и миру: зачем, для чего существует этот отдельный странный народ. Евреи, приверженные Богу, несли наиболее тяжелые потери. Но им, наверное, все же было легче, ибо вера укрепляет дух. Доводы разума для него – ненадежные костыли. Но тем не менее еврейский народ един, и каждый еврей должен сказать себе: - Я в ответе за свой народ.Судьба избранности еврейского народа является фактом для любой точки зрения - Божественной, нравственной или научной. Если удастся перетянуть евреев на безнравственную точку зрения, то есть “еврей тоже человек” и имеет все права на “права человека”, то на этом история еврейского народа будет завершена. Он будет уничтожен. Бельмо будет срезано. Евреи говорят:
Имея в виду – как все набивать себе рот, брюхо, карман…
То есть толкаться, лезть без очереди, хитрить и обманывать… /…/Сколько евреев прожило в темноте в нищих местечках, сколько погибло в странствиях гонений, в погромах, в геноцидах… так и не успевших не то что дать, а даже и помечтать о высшем образовании для своих детей и внуков… Сколько среди погибших не спаслись бегством, потому что не могли бросить своих старых да малых… Разве уцелевшие потому уцелели, что они самые лучшие и самые умные?… Почему же среди евреев находится немало таких Сенечек, которые, забыв про заповеданную им руах немуха (скромность) – злую поправку истории в мировую статистику относят на счет своего превосходства – дескать, какой я способный, какой я умный – меня с высшим образованием 100%! Хотим мы того или не хотим, мы окружены другими народами, и мы ответственны, в первую очередь, перед собой, и перед всеми евреями, живущими и когда-то жившими, и перед теми, которые так и не увидели жизни или которым этой жизни досталось так мало, и перед теми, которые будут жить после нас, - не заноситься в руах гвоа (гордыня, высокомерие): “Не надо обращать внимания на то, что о нас скажут другие!” – а всегда помнить: я обязан жить так, чтобы благодаря мне не говорили о евреях плохое. Так заповедано Торой. И если ты не принимаешь Тору, то то же заповедано нравственными критериями: еврей должен быть примером для других народов. Между прочим, существвует не только образ еврея – плохого человека, и не только то мнение, что еврей тоже человек… “Гойский” поэт Константин Бальмонт создал прекрасное эссе о евреях, назвав его:
ВЕЧНО
БОДРСТВУЮЩИЕ
( встречи с евреем) … Меня давит одна особенность моей судьбы. Я люблю Россию и счастлив и горд, что я Русский. Я люблю много разных стран и много разных языков, но мне кажется, что Русский язык самый красивый. И я не знаю среди любимых стран такой, чтобы я любил ее, как я люблю Россию. Утверждают также иные, что я достаточно любим как Русский поэт, как Русский писатель – может быть, любим как человек. Почему же такая странность, что много раз в моей жизни, в самых разных местах, в самых разных обстоятельствах, когда мне было особенно трудно, так что вот кажется, нет исхода, - добрым словом или добрым действием мне помог не Русский, а Еврей? Иногда Еврей - случайный знакомый. Иногда Еврей – вовсе не знающий меня лично. Быть может, это совсем не личное свойство моей судьбы, а душевные свойства Еврея, который, в силу своей горячности и чуткости, в силу своей зоркости и отзычивости, видит, часто, чужую душу, когда другие ее не видят, бодрствует, когда другие дремотны, вдруг увидит и прямо подойдет? Я думаю, что это именно так. В Москве и Одессе, в Париже и в Ялте, в Харбине и в Ревеле, во скольких еще городах, в минуту, когда мне казалось, что я один в целом мире, что люди каменны и злы, я встречал неожиданно Еврея, который, сам угадав, что мне нужно, без моего слова, без какого-либо искания и старания и усилия, говорил мне те слова, котоыре делали меня в мире не одиноким, осуществлял такой поступок, который давал мне возможность дышать в ту минуту, когда я задыхался…
Бальмонт увидел и назвал те качества настоящего еврея, которым неплохо бы поучиться и другим народам и которым, я думаю, не мешало бы научиться и всем евреям. Особенно жаждущим прежде всего американизироваться… Говоря об ответственности еврея за самоидентификацию, я и имею в виду, ощущает ли себя еврей евреем Торы или считает себя избранным, потому что он самый лучший и самый достойный всех благ земных. Еврей, который считает, что он поэтому вправе расталкивать других локтями, отождествляет себя с искаженным образом еврея и тем самым потворствует антисемитизму.
Для свинства – не хуже, но еврей должен быть не хуже, а лучше других.
А мудрецы разъясняют:
Здесь речь идет не об отношении к врагам – о врагах разговор особый… Но, живя в людском мире, еврей не может чувствовать себя врагом всех людей. Кто-то должен служить всем примером?… Если не в этом видеть свое призвание еврею, то для чего тогда этот отдельный народ?… Для чего после стольких жертв в рассеянии он строит свое отдельное государство?… Доесть недоеденные котлеты?… Смысла нет. Самоидентификация должна привести еврейский народ к единению, а не к разделению, - к какой-то общей еврейской идее. /…/Мировое шествие культуры, в которое и евреи внесли весьма весомый вклад, отвергло ассимиляцию евреев, не оставив им выбора. Потому и мы, евреи, даже те, кто не считал себя евреями, кто видел в ассимиляции единственный естественный исход прогресса, - не можем навязывать свою ассимиляцию человечеству, которое предпочло торжеству человека национальное чванство. Видимо, человечество еще не созрело для объединяющей идеи – за общий стол садятся каждый со своим национальным горшком… Сегодня исторический спор между Иосифом и Юстусом решен в пользу Юстуса – ассимиляция, как бы теоретически она не выглядела привлекательной, практически оказалась невозможной. А свое государство евреи создали, и оно притянуло мощные волны алии. Евреи, конечно, далеко не идеальны – не лучшие из лучших. С этими шорами самоутверждения давно следовало бы распроститься. Ведь и по Торе Бог, который сделал евреев избранным народом, не раз хотел этот народ уничтожить за грехи и не раз его наказывал… И всё же, как порою ни разочаровывают нас те или другие евреи и само государство Израиль, - у нас, евреев, сегодня нет иного выхода, как сказать себе: мы – евреи, и это наша общая судьба, и Израиль – наш дом, другого у нас нет, где бы мы ни находились. (с.69-85) … Под колпаком несвободы духовная жажда всё же жила в катакомбах. Когда же в колпаке проделали дыры, то вместе с воздухом вошла и пустота… Раньше могли собраться, чтобы послушать неизвестные стихи Парнок, Ходасевича, Елагина; работы о Пушкине, Баратынском, Блоке или Цветаевой… Теперь люди замыкались в дома в своей растерянности, или в страхе темных улиц, или так были забиты гонкой со временем, что если и приходили в дом, то только отметиться, и за разговорами засыпали на ходу… А все новинки были уже не в новинку. Живая мысль, которая все-таки прорывалась в казенную печать, в казенное телевидение, - теперь оказалась совершенно забитой бабочками-однодневками разных шоу, секса и рекламы. Нищета, голод, страх и духовное оскудение – вот что на одном полюсе принесла “демократия”, а на другом – самодовольный жир, погоня за успехом и рекламой всего того, что раньше скрывалось. И то же духовное оскудение… Если человечество доживет до своего будущего, то историки этого будущего в своей всемирной истории уделят несколько строк и нашей громкой эпохе, которая собой обнимет четыре-пять столетий… Какой же исторический процесс увидится из этого далека? Всемирная капитализация. Создание свободного рынка производителей – всё, чем живет человечество, становится продуктом рыночного производства: материальные блага, интеллектуальная деятельность, человеческие чувства и даже детопроизводство и сама человеческая жизнь. Трудно сказать, что останется на долю самой природы… Два условия необходимы, чтобы обеспечить существование этого мирового рынка: свободный производитель и свободный покупатель. Этот процесс зародился очень давно, еще в недрах прежних эпох. В мире, разделенном на государства,на религии, на народы, он происходил неравномерно, подобно движению стрелок на часах, - секундная стрелка уже, можно сказать, обегает полностью свой круг, минутная только трогается в путь, а часовая, кажется, застыла в вечной неподвижности… Для европейского конгломерата содержание исторического процесса нашей эпохи с демографической точки зрения – это перегон сельского населения в городское. И в этом конгломерате Россия оказалась как соломенная крыша на новом железобетонном здании – в общем историческом процессе выравнивания Россия была в положении отстающего. Ей надо было срочно догонять, чтобы на своей территории создать свободный рынок рабочей силы и покупателей. В Европе этот процесс вылился в разорение мелкого свободного собственника – в России этот слой надо было еще создать. Прежде чем можно было разорить крестьянство, надо было его освободить и наделить землей. Этот процесс в России начался в середине Х1Х столетия. В условиях архаичной политической системы он не мог быстро заверши ться, словно недоваренное варево, под котлом которого разожжен слишком слабый огонь, - поэтому Россия и оказалась беременной революцией. Задачу исторического выравнивания Россия не могла избежать. Очевидно, что ее можно было решить и другими методами, но Россия выбрала революцию, которая и завершила процесс создания свободного слоя мелких собственников. Для другого пути общественное сознание в России не выработало идеологического обоснования. Весь Х1Х век лучшие умы русского общественного сознания обосновывали идеологию революции. Но решила ли революция задачи своих лозунгов? Конечно, нет. Разве революция могла преодолеть законы тяготения исторического процесса?… Она создала слой свободных мелких собственников – и тут же начала процесс его разорения: свою вавилонскую башню она выстраивала невиданными темпами. Мы двигались не в царство свободы, а в тьму рабства… Но демографическую задачу – эту первую предпосылку всеобщего рынка – мы выполнили. И выполнили вторую предпосылку – переход от производства продуктов земли к производству продуктов переработки ее недр. Исторические эпохи созревают постепенно. Сперва они подготовляют себя идеологически – на них десятилетия, а может, и столетия работают философия, религия, искусство… Это позволяет историческому процессу до поры до времени придерживаться какого-то направления, то есть обеспечивать движение. Даже если действительность не соответствует идеологии, ес ли действительное движение прямо противоположно избранному направлению, - движение все-таки возможно. Заблудившись в глухом лесу, мы выбираем себе направление, намечаем маяки, которых придерживаемся в своем движении. И пусть эти маяки в действительности ведут в глубь чащобы, мы все-таки движемся… Колумб отправился в Индию, а приплыл в Америку. А если бы он вышел в открытое море, и у него не оказалось бы никакой цели, и ему сказали бы: всё врут большевики, и никакого морского пути в Индию не существует – куда бы он смог приплыть?… Ведь никто не понимает, что сейчас происходит с Россией. Никто не знает, куда двигаться… В истории совершались перевороты, революции, контрреволюции, реставрации… Но, по-моему, не было в истории ни одной страны, где бы все эти процессы происходили одновременно. В России произошел переворот – кадровые изменения сверху… В России произошла революция: свергнут тоталитаризм, пришла демократизация, гласность, действительно реальные выборы, многопартийность, отменена 6-я статья Конституции… Но вместе с тем в России произошла контрреволюция – массы ввергнуты в нищету, их лишили социальных гарантий… В России произошла реставрация: восстановлена частная собст венность, свободный рынок, роль церкви, класс богатеев… В результате установилась, при видимости демократии, тайная конституционная монархия со слабой конституцией и со слабым монархом. Конец ХХ столетия – венец технической революции – несет с собой не торжество просвещения, а разгул предрассудков, суеверий, мистики… Свободный рынок в истории начинался с мелкого товарного производства и завершался финансовым капиталом. В России же, развалив всякое товарное производство, начали шествие к свободному рынку с финансового капитала – запустили на подворье одних петухов и стали дожидаться золотых яиц… И еще один неожиданный результат, который показывает, что кораблю некуда плыть, - это то, что государственность не укрепилась, а всё больше и больше ослабляется.Не только Советский Союз распался на отдельные части, но и в России внутригосударственные связи всё более становятся призрачными… Опять явление, которого мы не видели в прежних историях. Идеологическое отрицание идеологии приводит к тому, что Россия может держаться только воспоминаниями о том времени, когда царь-горох сам себе пек картошку на костре… Но в многонациональном государстве каждый народ вспоминает о своем царе-горохе. Мы не знаем в истории такого быстрого расползания на национальные образования и губернаторские вотчины. Так называемая “новая историческая общность – советский народ” мгновенно рассыпалась, как бусы на разорванной нитке… И начался довольно быстрый процесс вытыснения из национальных пределов иных национальностей, сопровождаемый кровавыми эксцессами, - десятилетия дружбы в один миг были забыты. Но один народ здесь оказался без своего царя-гороха, и вытесняться он мог только за пределы Советского Союза, а по-новому СНГ. Если в годы правления бессмертных старцев еще можно было надеяться, что демократизация принесет евреям равноправие, то теперь, с приходом демократии, которая разыгрывала карты нацио нальных суверенитетов и воскрешала старые призраки, вроде рус ской церкви, - стало ясно, что своими евреев не признает ник то, нигде и никогда. “Демократия” не позволяла государству брать на вооружение политический антисемитизм. То время еще не пришло. Наоборот, ослабив хватку кадровых щупальцев, где роль играли анкеты, автобиографии, райкомовские инструкции,- свободный рынок приоткрыл в полях деятельности много дыр, куда, разумеется, устремились и евреи. Но, превратив жизнь в привокзальную платформу, где успех надо брать осадой, как брали поезда в пору беженств или мешочничества, то есть создав арену для полноценной игры в “третьего лишнего”, - демократия закрепила во времени историческое место для поисков козлов отпущения. И ясно, что это место навсегда останется за евреями, несмотря на то, что любовь к ним времен но может быть заменена любовью к лицам кавказской национальности, и, несмотря на то, или, вернее, благодаря тому, что некоторым евреям вновь удалось надеть бархатные камзолы королевских казначеев или государственных советников… Когда все окончательно разбредутся по национальынм квартирам и с кого-то всё еще надо будет спрашивать за засуху или, наоборот, губительные дожди, - то среди невиноватых в первую очередь вспомнят про людей чужого Бога… Как заявил недавно один из бархатных камзолов, посетив Америку, что “теперь в Кремле нет никакого оттенка, связанного с его национальностью”. Видимо, что так, ибо соответственно изменился и характер русского патриотизма – теперь уже не обвиняют сионистов в жажде захватить власть в России – их обвиняют в том, что, злонамеренно пророчествуя неминуемый взрыв чудовищного антисемитизма, они, сионисты, стремятся спровоцировать окончательный исход из России значительной части ее научного потенциала. Сионисты, дескать, убеждены в “антисемитской природе русских”, но русские до сих пор “никакой народ не громили”, и вообще это “самый интернационалистский народ”, способный судить “о людях не по национальности, а по их поступкам”. Евреи же не лучше других народов, но и не хуже; среди них много достойных, но, может быть, и подлецов не меньше, чем в любом другом народе. Теперь, как мы видим, патриотизм принимает более тонкие очертания… Антисемитизма, как утверждают такие патриоты, в России нет и не может быть. Настолько нет, что еврей не может никому пожаловаться, даже если его обозвали “жидовская морда” и дали по морде… Вы клевещете на советских – теперь уже русских – людей… Вы клевещете на члена партии – теперь уже на депутата, на прокурора, на судью, на милицию… И действительно, клевещем – так как мы не можем зафиксировать это ни в одном документе. В разжигании национальной розни обвиняют не тех, кто допускает какие-то выпады и провокации против евреев, а тех евреев, которые пытаются против этого протестовать. Конечно, я тоже убежден, что ни русский народ, да и никакой народ не может быть огульно обвинен ни в антисемитизме, ни в бандитизме, ни в воровстве, ни в спекуляциях и т.п. Но сколько надо выпустить бандитов на улицу, чтобы там стало опасно появляться по вечерам?… Но сколько надо в городе иметь воров, чтобы люди запирались на замки и делали себе железные двери?… Достаточно пятидесяти погромщиков, которые будут чувствовать за своей спиной безмолвие толпы, чтобы обрушился взрыв чудовищных страстей… то ли на черных… то ли на белых… то ли на движущиеся автомобили… то ли на чужую футбольную команду… Достаточно возбужденного гнева отчаяния народа и указующего перста какого-нибудь его пастыря, чтобы повторился сценарий, много раз писанный кровью в еврейской истории. Когда грядет беда, как всегда, возникает и желание отвести свою вину на кого-нибудь другого. В стране, известной своими погромами, делом Бейлиса, “делом врачей”, недостаточно тихих заверений в народной добродетельности. Антисемитизм всегда был присущ тоталитарной деспотической власти, которая опиралась на три кита: самодержавие, православие, народность. Демократия вроде бы рушила тоталитаризм, но она лишь отменила революционную идеологию, которой тоталитаризм прикрывался. Мало отменить идеологию – ее надо заменить. Демократия, из-под которой виднеется самодержавная ночная рубаха, которая ничего лучше не нашла, как нацеплять поношенные туфли православия и народности, конечно, остается почвой, на которой могут произрастать ростки антисемитизма. Революционная идеология выступала против косности мира, и если ее просто
отменить, то все косности вновь выползут и займут освободившееся место.
Вроде бы исчез государственный антисемитизм… Сейчас в России вроде не стоит вопроса, чтобы евреев не брать в райком партии, или в редакцию, или не давать выезда за границу – сейчас это всё равно, что не пустить еврея в булочную за хлебом. В России сейчас расцвел, может быть, один из самых пакостных видов антисемитизма – это личностный антисемитизм на чиновничьем уровне. Когда чиновник был опутан плотной иерархической сетью, тогда можно было искать от него защиты – в совете депутатов, в райкоме партии и т.д. Он не был столь опасен, как теперь, когда он стал полностью автономен. Конечно, с чего чиновинку любить еврея – этого известного своего конкурента?… Пока он тут пробивается по чиновничьей лестнице, глянь, другие его обошли – через свободный рынок, через коммерцию, через банки… В том числе и евреи… даже в правительственные советники угодили, а это уж вовсе чиновнику нестерпимо. Правда, перед сильным и богатым евреем он будет расшаркиваться, как тот человечек из бутырской камеры… Но тем сильнее все свои подлинные чувства обрушит на того, кто в какой-то зависимости от него окажется. Чиновник живет под грузом своих скрытых эмоций – может быть, это отсутствие псхологической разрядки и стимулирует его упорство – сделать ближнему какую-то пакость… О, это бессмертное желание – свою власть показать. Тем сильнее оно у человека, чем меньшей властью он обладает. На уличный антисемитизм, на реплики “в Ташкенте воевал…”, “эта нация…”, “езжай в свой Тель-Авив…” можно не обращать внимания… можно дать ответ:
Это всё мало беспокоит – за жизнь чего не наслушаешься, что бы придавать значение болтовне… и потом, не так уж часто с этим сталкиваешься. На улице достаточно приветливых лиц… И в соседнем магазине продавщица Нина всегда тебя тепло встречает, и улыбнется тебе почтальон Люба, и в прачечной приемщица поведает тебе о своих заботах… Смущало только то, что в обществе не создавалась атмосфера, в которой опасались бы ненормативного поведения… Люди не боялись бросать что-то оскорбительное в адрес той или иной национальности – если их и не поддержат, то никто и не одернет… Чиновники не боялись обвинения в антисемитизме, потому что антисемитизма у нас, как известно, не было, нет и быть не может – в чем и пришлось нам скоро убедиться. Пока в мире господствует психология разделения по национальным и религиозным квартирам, надежды на ассимиляцию или на равноправие останутся для евреев только бесплодной иллюзией… с.134-139 |
 |
 |
|
|
 |
|||
Книга “Судьбой наложенные цепи: от Колымы до Иерусалима” состоит из
мемуаров, завершающих автобиографический роман 
СОДЕРЖАНИЕ